– Да нет, – скажешь ты, – не наварил… – со смущением так скажешь, с легким налётом грусти в глазах, придавливая пальцем билет, чтобы не улетел, и тут же додумаешь про себя:

Будто хлеб нельзя есть просто так, – сам по себе.

Я вчера выпила

– Я вчера выпила. Прости меня.

– Я не знал.

– Забери заявление, я тебя очень прошу!

– Нет.

– Данечка… не уходи. Не уходи, я тебя очень прошу. Умоляю! Я не смогу жить без тебя.

– Одно и тоже, Люба. Мы с тобой это уже проходили. Разве нет? Разве не понятно, что ничего не поменяется? Ты не устала?

– Устала. Но я люблю тебя.

– Выпила?

– Да. Пришла домой и выпила стакан коньяка. Мне было херово. Поэтому так написала.

– Я не знал, что ты выпила. Это многое объясняет.

– Прости меня.

– И ты меня прости.

– Всё? Ты не будешь увольняться?

– Нет. Заберу.

– Спасибо!

– Не дави. Мы с тобой сто тысяч раз уже обсуждали всю эту фигню. У тебя никаких прав на меня! Где я, что я, с кем я… сказал: «Дела». Точка!

– Я ничего не могу с этим поделать!

– Ты – замужем! А потому прежде, чем открыть свой рот, десять раз подумай: что и кому ты говоришь. Не борзей! Мне это не нравится.

– Прости меня.

– Это я должен тебя ревновать, ясно? Не ты. У тебя нет оснований!

– Ты не ревнивый.

– Помнишь, когда мы ещё работали на Китай-Городе, нам запретили курить у входа в офис? Тогда я стал ходить на Забелина, – туда, где лавки.

– Конечно. К чему это?

– К тому, что твои как курили у входа, так и продолжали. Пока всех не разогнали к чёртовой матери. Ты раз сделала им замечание, два. Они поулыбались и забыли. Знаешь, почему?

– Знаю. Говорил уже.

– Нужно повторить?

– Смышлёная.

– Тогда не спрашивай с меня того, чего сама не делаешь.

– Давай пообедаем сегодня?

Заложи между страницами

– Любое обязательство сопряжено со страхом.

– Пока не готов. Дальше.

– Не хочу больше быть причиной чьих-либо страданий. И даже неудобств: это всегда напоминает мне грустные глаза мамы.

– В семье ещё были дети, кроме тебя?

– Сестра.

– Разница?

– Двенадцать лет.

– Дальше.

– Мне и поныне легче пропустить вперёд стоящего в очереди человека, чем задерживать его. Пусть даже на самых разумных основаниях. Задерживать кого-то своим присутствием просто невозможно. Особенно, если за мною – женщина.

– Пока я увидел только раздутый эгоизм, взращенный на почве чрезмерной заботы со стороны родительницы. Твой страх перед ответственностью – не страх вовсе, а попытка прикрыть свой голый зад расхожим фантиком детской травмы. Тяжелее всего работать с тобой потому, что ты и сам в это поверил. А самое мерзкое – то, что таким образом ты пытаешься оправдать своё отношение к институту брака. Не нужно возражать сейчас – просто продолжай. Опиши этот свой страх.

– Мне страшно повторить разрушающий опыт самоуничижения, самоистязания с заведомым пониманием бессилия что-либо поменять. Он, этот страх, до сих пор жив и вынуждает меня бурно реагировать на любую форму прессинга со стороны.

– Вольтер в своё время так не обосновал флер первородного греха, как ты свой эгоизм. Что-нибудь слышал об этом?

– Конечно.

– Можешь взять Библию, если хочешь. Вон, на верхней полке. Рядом с Историей по исламу.

– Зачем? Я читал её. Помню.

– Навязывание никому не нравится. Всякий здравомыслящий человек ценит свободный выбор. Все хотят расписаться в графе «Я сам принимаю свои решения». Нонконформизм и твой эгоизм связаны, – да, но это не одно и то же.

– Я не виноват, мама! Я не виноват, что ты умерла: прошу тебя, не говори так! Не моя вина, что три дня ты не могла разрешиться! Пускай это будут врачи! Пускай это будет эпоха, не знавшая кесарева сечения! Пускай будет виноват весь мир, мама, только не я! Потому что я ничего не смогу для тебя сделать.

– Виктор! Данил, облокотись на спинку. Так. Руки на подлокотники. Расслабь. Голову назад… Виктор!

– Да?

– Принеси холодной воды. В кухне возьми.

– Минуту.

– Всё? Продышался?

– Держи. Выпей. Ещё раз почувствуешь желание кричать – сними руки с подлокотника. До этого держи их расслабленными. Я увижу и скорректирую беседу. Ещё?

– Нет. Спасибо.

– Как ты считаешь: если бы мама была жива, что бы она тебе ответила, услышав такие слова?

– Что я тварь неблагодарная. Я не думаю, я – знаю. Или тварь неблагодарная, или дряни кусок.

– Ты считаешь, что мама относилась к тебе грубо?

– Нет. Но часто я́ поступал грубо. Обижал её. Тогда она плакала или у неё случалась истерика, и она говорила эти слова.

– Зачем обижал?

– Не знаю. Само так получалось. Был или недоволен чем-то, или зол на неё. Тогда я искал случая и нарочно грубил.

– А, скажем, постоянные напоминания о том, что ей плохо из-за тебя: это было нарочно с её стороны? Она преследовала какую-то цель? Ну, может быть, чтобы ты реже обращался к ней, чтобы она могла уделять больше внимания своему мужчине. Может быть, твой отчим надоумил её держать тебя на дистанции? Могло быть такое?

– Нет. Думаю, что она говорила так, не понимая, какие могут быть последствия. Она просто не отдавала себе отчёта. И, вероятнее всего, она просто искала у меня сочувствия, помощи, внимания.

– Почему ты так уверен в том, что она не отдавала себе отчёта?

– Она была глупой женщиной.

– Разве?

– Ну… не то, что глупой – а именно очень женственной. В том смысле, что не её это было – воспитывать мальчика. Глупой я назвал её со зла: нельзя было воспитывать меня так, как она.

– Ты считаешь, что тебя воспитали не так, как должны были?

– Да.

– А тебя это… ладно. К этому ещё вернёмся. Пока о недугах. Болезнях или что там было? Жалобы твоей мамы как-то находили сострадание в твоём сердце? – здесь я сделал несколько пометок в блокнот, чтобы вернуться к вопросу о воспитании позже.

– Только отталкивали. Чем хуже ей было, тем больше я её ненавидел. Как сказать «жалок» по отношению к женщине? Жалка?

– Жалкая.

– Нет, по краткой форме прилагательного.

– Это – наречие. Так важно?

– Да. Если сказать «жалкий», – то это принижение достоинства человека; а если употребить краткую форму – «жалок», то к принижению добавляется ещё и отвращение. Слышишь?

– Нет.

– Ты смешной.

– Я?

– Нет, это пример. Что ты думаешь, когда я говорю тебе: «ты – смешной».

– Ну… это и мило, и немного обидно из твоих уст. От женщины услышать такое гораздо приятнее и, что важно, многообещающе.

– А если я скажу «ты – смешон»? Чувствуешь разницу? Смысл – один, коннотации – разные. Говоря «ты смешон», я третирую тебя, отношусь к тебе свысока, с презрением; одновременно заявляю о своём превосходстве и нежелании продолжать разговор. Вот и мне хотелось бы говорить о ней в краткой форме прилагательного: чем более я задумывался о её болезнях, тем сильнее во мне копошилось отвращение. Я тогда думал: пускай бы всё это повторилось – тяжёлые роды, реанимация, болячки, только бы я не выжил потом! Ибо нести сознание своей вины во всём этом было просто невозможно. Тогда, в больнице, перед самой её смертью, она вышла ко мне. Точнее, я приехал к ней.

– Перебью: ты сам поехал, или она попросила.

– Бабушка сказала съездить. Я был в отпуске, приехал в Ставрополь, чтобы увидеться с друзьями. Она как раз лежала тогда в городской больнице с раком горла. И когда мы встретились на лестничной площадке, она была просто жалкая. По краткой форме.

– Ты брезговал ею?

– Да. От неё воняло. Но у меня не было знаний, чтобы вылечить её болезнь! Я даже не мог облегчить её страданий. Всё, что я мог для неё сделать, – это выжить в инкубаторе и, повзрослев, стать генералом. Это было её мечтой. Навязчивой идеей. И она отдала меня в военное училище, чтобы я стал генералом.