– Худо, Неждан Иванович. Удельные князья не посмеют отказаться от приказа великого князя.

– А почему не посмеют? – с любопытством глянул на Лазутку воевода. Раньше он знал его как отменного воина, но далеко не проницательного государственного мужа.

– Увы, Неждан Иванович. Каждый князь скован ордынским ярлыком. Не угодить великому князю – потерять удельный княжеский стол. Ярослав мигом Берке науськает, а тот и без того недоволен русскими князьями. Так что как ни крути, а собирать дружины в поход придется.

– Так-так, Лазута Егорыч, – довольно поскреб свою густую волнистую бороду Неждан Иванович. – А как же тогда с Довмонтом быть? Псковитяне его высоко чтят. Но коль всеми дружинами на Довмонта навалиться, то ему несдобровать.

– А на какой ляд наваливаться? Мекаю, Ярослав допрежь к Новгороду пойдёт, а новгородцы народ тёртый, они ведают, чем великому князю ответить. Крепко ответить! Вот и придётся Ярославу восвояси топать.

– Выходит, восвояси? – рассмеялся Корзун.

– Восвояси, Неждан Иванович.

– Ну, тогда смело пойдём в поход.

– Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.

– Вот тебе и бывший ямщик, – с весёлыми искорками в глазах развёл руками Неждан Иванович. – Княгиня Мария и об этом подумала.

Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.

В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же – полное запустение.

Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.

– Купеческие дела свои вспомнил, дед? – сердобольно спросил Васютка.

Василий Демьяныч тяжко вздохнул:

– Вспомнил, внучок, ещё как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.

– И по городам покатил бы?

– А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой-чего – и в Переяславль.

– Отчего ж в Переяславль, дед?

– Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.

– Вот бы глянуть, – простодушно молвил Васютка.

– Возьми и глянь. Накуплю тебе товару – и с Богом!

– А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!

– Ты не шутишь, внучок?

– Да какие шутки, дед! – загорелся Васютка. – Айда по купецким лавкам.

Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился и до того возрадовался, что облобызал внука.

Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:

– На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дёшево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай: купец, что стрелец, оплошного бьет. А ещё тебе скажу…

Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.

– Никак, получилось?

– Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.

Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.

Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан[21] с шелковой ладанкой и истово перекрестила:

– Да храни тебя Пресвятая Богородица, сын мой любый!

В конце Никольской слободы Переяславля притулилась к земле курная избенка Палашки Гулёны. Кличка укоренилась давненько, с тех пор, как бывший подручник Ярослава Всеволодовича, Агей Букан, прогнал Палашку из своих хором.

Весёлая, озорная Гулёна не опечалилась. Было ей в ту пору 28 лет, выглядела для мужиков видной притягательной жёнкой[22]. Правда, несколько месяцев ходила Палашка брюхатой, но когда бабка-повитуха приняла от неё девочку, игривая и похотливая Гулёна не засиживалась у родного чада и вновь принялась за разгульную жизнь. Она ублажала то молодых княжеских гридней, то пожилых купцов, а когда в неё и вовсе вселился зелёный змий, она стала ежедневной посетительницей кружечного двора и вконец опустилась. Бражники с гоготом волокли собутыльницу в сарай, уставленный пустыми винными бочками, и грубо потешались над пьяной жёнкой.

В юные и молодые годы, когда сочная и ядрёная девка с неистовством ласкала именитых людей, у неё постоянно водились богатые подарки и деньги.

Девочку выхаживала старая мамка Пистимея, но когда Палашка постарела и никакому мужику уже не стала угодна, то Гулёна оказалась почти нищей. Пистимея, привыкшая к Марийке, уже не спрашивала денег и кое-как изворачивалась, чтобы как-то прокормить подраставшую девочку.

Обычно весёлая, не задумывающаяся о жизни Палашка, потрёпанная и исхудавшая, стала часто ронять слёзы.

– Прости меня, доченька. Плохая я тебе мать. И свою жизнь загубила, и тебе счастья при такой матери, поди, не видать.

– Счастье не палка, в руки не возьмёшь, – тяжко вздохнув, молвила Пистимея.

– В храм пойду, грехи замаливать. Авось Бог и простит.

– Далеко грешнику до Царствия Небесного, – вновь вздохнула мамка. – Надо было допрежь о грехах своих думать.

– Ох, надо бы, Пистимея, – горестно покачивала головой Палашка. – И хоть бы чадо родить от князя. Сколь у меня их было! А то ведь от святотатца и изувера Агея Букана. Срам!

– А тебе-то отколь ведать? Ты ведь, прости господи, у кого токмо в постели не бывала. Тьфу!

– Плюй, серчай на меня, бабка Пистимея. Заслужила… Но я точно высчитала. День в день сходится… Да и глаза его сиреневые.

– Эко, нашла примету. Мало ли у людей глаз сиреневых.

– С кем спала, таких глаз не видела. Токмо у одного Букана.

– Да где тебе было разглядеть, коль очи свои непутевые всегда были винцом залиты. Не верю, что от святотатца, кой противу русича меч поднял и за поганых татар стоял. Не верю! Марийка наша от доброй христианской души. Нрав-то у неё мягкий и робкий, да и лицом, почитай, вся в тебя. Красной девицей будет. А то заладила: от Букана, от Букана. Не поминай мне больше этого изверга! Не зря его ростовцы живота лишили.

– Не буду, бабка Пистимея… Не буду.

Руки у Палашки мелко тряслись, и всё её нутро жаждало горькой.

– Страдаешь, беспутная.

– Страдаю, бабка. Пойду последний раз в питейную избу, а завтра, чуть свет, в храм. Вот те крест!

– Ох, чует моё сердце, добром жизнь твоя не кончится. Дьявол тебя полонил. Тьфу!

Марийки в этот час в избе не было: отослала её Пистимея на Плещеево озеро, дабы рыбки раздобыть.

Палашка же вернулась в избенку пьяней вина. Как переступила порог, так замертво и рухнула на земляной пол. Утром, опохмелившись капустным рассолом, хватаясь худенькой рукой за впалую грудь, глянула скорбными глазами на Пистимею и молвила:

– Даст Бог сил в храм сходить, а там и помирать буду. Чу, грудная жаба прихватывает. Отгуляла свое… А грехи мне свои не замолить. Права ты, Пистимея. «Далеко грешнику до Царствия Небесного». Бог долго ждёт, да больно бьёт. Такая уж судьба моя горькая.

– Да ты что, маменька? Не плачь, ради Христа! – метнулась к матери шестнадцатилетняя Марийка. – Вместе будем в церковь ходить. Бог тебя не оставит.

– Помолись за меня, доченька. У тебя душа чистая, непорочная.

– Помолюсь, маменька, непременно помолюсь.

– А мне уж недолго. Отгуляла Палашка-милашка.

Мать горько улыбнулась и, поочередно глянув на дочь и Пистимею, тихо молвила:

– На чердак бы мне взобраться.

– Да куда уж тебе, – махнула рукой бабка. – В чём душа держится. И чего тебе там, среди хлама понадобилось?