Но даже тогда, когда он был рядом, не все его обещания сбывались. Тень улыбки моего брата, яркие звезды и теплота летней ночи слишком быстро сменились кошмаром, преследовавшим меня всю ночь. По сей день я вздрагиваю лишь от одной мысли о вещах, которые виделись мне во сне, но разве может это сравниться с любым кошмаром, который может произойти в реальной жизни? Тем более тогда я могла проснуться, побежать к нему и снова обрести покой.

Как же невыносимо горько, что так можно сделать не всегда.

***

Утром я проснулась от первого же крика петухов, и лежала с открытыми глазами, глядя на потолок. Я знала, что все еще спали, и мне не хотелось никого будить. Я надеялась, что дедушка приехал к нам с утра, но когда я наконец встала с постели и посмотрела в окно, к своему разочарованию, на топчане я никого не увидела.

Мой дедушка по отцовской линии, второй мой близкий дорогой человек, жил в Ургенче, но довольно часто приезжал в Ташкент по работе. Однако он гостил у нас не так часто из-за напряженных отношений с сыном, хоть незнающему человеку это навряд ли было бы заметно. Скандалов они никогда не устраивали, и даже грубого слова в адрес друг друга от них услышать было невозможно, однако когда дед бывал у нас, они за вечер могли обменяться лишь парой общих фраз, будучи при этом погруженными в чтение газеты.

Поскольку наш дом находился по дороге к мечети, дедушка часто приходил к нам после молитвы. Я и множество неугомонных ребят, с которыми мы играли целыми днями, всегда вскакивали с мест и громко здоровались с умиротворенными старцами, неторопливо шедшими мимо нас к себе домой после намаза. Среди них я всегда искала моего деда, и если он появлялся, я тут же бросала все игры и бежала вслед за ним домой.

Долгое время я думала, что религия была главной причиной холодных отношений моего отца и деда. Я видела, что дед всегда тепло относился к своему сыну, однако последний упорно сопротивлялся идти ему навстречу. Нельзя сказать, что мой отец был преданным членом партии, но он был убежденным атеистом, что, мне казалось, расстраивало дедушку, хоть он, вероятно, перестал затрагивать тему вероисповедания еще задолго до моего рождения.             Скрывать не имеет смысла: к деду я была привязана гораздо сильнее, чем к родителям, но дело было вовсе не в религии. Будучи маленьким ребенком я, естественно, сильно не задавалась вопросами о смысле бытия, но я могла реагировать на заботу и теплоту, а нашим с братом воспитанием в большей степени занимался именно дедушка. Конечно, он не готовил нам еду, не стирал нашу одежду и в целом материально нас обеспечивал не он, но зато он всегда поддерживал нас морально, раскрывал наши положительные качества, давал нам ценные жизненные уроки. В первую очередь это происходило, когда он оставался у нас на ночь и перед сном, лежа на топчане, рассказывал нам невероятные легенды, прекрасные сказки, большая часть которых была связана с далеким прошлым нашей родной земли. Порой он убирал какие-то детали, добавлял что-то от себя, рассказывал совершенно новые истории, но что бы он ни говорил, от его слов всегда веяло бесконечным благородством, теплотой, добром, и это было так красиво, что его хотелось слушать, не переставая. Дедушка действительно был удивительным человеком: будучи профессором ядерной физики, преданным своему делу и не оставившим работу даже в глубокой старости, он также беспрестанно стремился изучать другие науки, и никогда не упускал возможность узнать очередную интересную историю из прошлого, чтобы позже в необычной форме изложить её внукам.

Неудивительно, что мой отец, получивший такое же воспитание, как и мы с братом, всё равно трепетно относился к своей истории, к родным традициям и культуре, будучи атеистом. В нашем поселке все дома были построены в европейском стиле, и хотя топчан и имелся во дворах наших соседей, у всех он представлял собой обычное железное сооружение, едва имевшее что-то общее с настоящим восточным топчаном, выполненным из дерева, на котором вырезаны красивые узоры, характерные местной архитектуре. Именно такой топчан и украшал наш двор, как украшали и множество других замысловатых деталей. Поблизости был только один дом, имевший восточные мотивы. Само строение было восточным: дом являлся и ограждением внутреннего двора, а сам дом имел ограждение в виде невысокого железного забора.

Любовь к дедушкиным историям имела отражение и в выборе имен: как-то раз дед нам рассказал, что в детстве наш отец особенно любил слушать легенды об Александре Македонском, и скорее всего поэтому мой брат был назван Искандаром. Меня Саидой назвал дедушка, отец возражать не стал.

В то утро я побежала в комнату брата раньше, чем он пришел ко мне. Он лежал слегка нахмуренный, с приоткрытыми глазами и, казалось, сосредоточенно размышлял о чем-то важном. Наверное, взрослому человеку было бы забавно видеть девятилетнего ребенка с таким выражением лица – не подходило оно ему по возрасту. Но я к этому привыкла. Брат мне всегда казался гораздо старше, чем он был на самом деле.

Хоть я и старалась войти бесшумно, ни коим образом не привлекая его внимания, всё же спустя минуту он должен был обратить на меня внимание, выглядывающей за дверью, но этого не происходило: он продолжал неподвижно лежать, не замечая ничего вокруг. «Может, ему тоже снились кошмары», подумала я. Не в силах больше ждать, я, громко топая, подошла к нему и посмотрела в упор. Наконец, он зашевелился, протер глаза и спросил, который час. Было ранее утро, родители еще спали, и я продолжала внимательно изучать выражение лица брата.

– Вам тоже снилась огромная рыба, поглощающая город?! – внезапно с жаром воскликнула я. Да, звучит забавно, но это видение действительно доставило мне жуткие переживания.

– Что-о-о? – лениво и безучастно протянул мой брат. Кажется, это был один из тех немногих моментов, когда я его раздражала, хотя я, вроде бы, ничего такого не сделала.

Почувствовав, что мне не рады, я медленно вышла из комнаты, по-прежнему исподволь наблюдая за братом. До чего странно он порой себя вёл! Если у кого-то из близких ему людей не было настроения, он не оставлял в покое до тех пор, пока человек не улыбнулся бы, а сам не любил, когда его донимали в такие минуты.

К завтраку он тоже не пришёл в себя: сидел угрюмо и неохотно ковырял кашу. Отец пару раз делал резкие замечания, чтобы он сел ровно и ел как подобает, мать по-прежнему на перемены настроения своих детей не обращала внимания.

Нельзя сказать, что наша мать нас не любила: это было бы слишком грубым и жестоким упрёком. Скорее, она нас любила так, как могла.

Наша мать была высокая, худая женщина, которая могла бы выглядеть гораздо моложе своих лет, если бы не вечно утомленно-равнодушное выражение на её лице. В целом, многие открыто отмечали, что внешне она была посредственна. Она преподавала географию в ближайшей к нашему дому школе, в которой уже на тот момент учился мой брат, и была одной из тех учительниц, которые не были ничем примечательны, не оставляли никакого следа в душах своих учеников и о которых забывали, как только звенел последний звонок. В то время, как преподавательницы, преданные своему делу и небезразлично относившиеся к успехам своих подопечных, собирали тонны букетов, коробок конфет и других различных подарочков на праздники, наша мать приносила домой скудные презенты, преподнесённые подлизами, которым нужны были от неё оценки повыше.

Наша мать редко нас целовала и обнимала, никогда с нами не игралась, но и ругала нас не часто, хотя второе, естественно, происходило значительно чаще. Казалось, она абсолютно ко всем относилась равнодушно. Бывало, её можно было увидеть радостно обнимающей и целующей маленьких детей, но это она делала из вежливости к их родителям.

Иногда я ложилась к ней на колени, и она скованно проводила ладонью по моей голове, и мне после этого немного становилось легче, хоть мы обе так поступали скорее из чувства долга, нежели из нежности. Пару раз в жизни она искренне меня целовала и говорила ласковые слова, и после этого я тут же убегала и рыдала в своей комнате, хоть и толком не понимала, что вызывало у меня такие чувства. К её ругани я всегда относилась равнодушно и слезу пускала разве что в раннем детстве.