При получении очередного нагоняя от начальства наставник тряс головой с наконец-то выданной фуражкой, как ломовая лошадь с обрезанным хвостом, не имеющая физиологической возможности отмахнуться от наседающих мух и слепней.

Бывший флотский лейтенант лихо наблатыкался писать протоколы осмотра места происшествия: налево по часовой стрелке от входной двери шкаф двухстворчатый, далее кровать панцирная с никелированными набалдашниками, покрытая стёганным одеялом из шинельного сукна серого цвета… у окна, выходящего во двор пятна бурого цвета похожие на кровь… Подобный протокольный стиль уже начинал вызывать аллергию на руке, державшей химический карандаш.

– Терпи, – говорил наставник своему ученику, – выйдешь в начальники будешь только командовать. Писаниной заниматься другие станут. Терпи. Терпеть – это первым делом научиться надо. Сам это усвоил ещё при царском режиме.

Полгода потерпел, а потом терпеть не захотел.

– Я тебя, Анатолий, очень даже понимаю, – сказал с добрыми интонациями старый участковый своему наставляемому. – Ты не думай, мил человек, что если я из простых фабричных и потомственный, то в людях высокого полёта их способность к полёту не замечаю. Замечаю. Чем отличается фрезерный станок от самолёта, который в небе всякие выкрутасы выделывает – а тем, что не каждый инструмент механический к движению способен. Не твоё дело, Анатолий, сыскной профессией заниматься, чую это. Не твоё это ремесло. Через сердце все эти человеческие ковыряки пропускаешь. И сгоришь скоро в этом ремесле. Своё ремесло ищи, под него свою фрезу подбирай… Не знаю, что и как оно называется, но своё надо искать. И лучше поздно, чем никогда… Иначе сам на себя обозлишься за свою прожитую жизнь.

Пухлощёкий кадровик был так ошарашен решением стажёра в отказе к дальнейшей службе, что долго в молчании смотрел на несостоявшуюся кадровую единицу.

И дома отец, выразив поначалу удивление, потом задумчиво молчал. Мать завздыхала, что-то про себя пришёптывая. Общее их мнение прочувствовалось без голосового сопровождения: что их сын просто бездельник, латрыга-хлыщь, дармоед на шее отца с матерью.

Друзей-приятелей да и просто знакомых в этом городе не было никого. Выходил блуждать по близ расположенному скверику. Сидел там, покуривая, на лавочке, поневоле принимая позу роденовского мыслителя. Порою к нему, сидящему в такой позе, подходил кто-нибудь из местных мужичков и предлагал душевно: «С похмелья, друг? Пойдём пивка поищем…» То стайка проходивших мимо девушек начинала громко смеяться, стараясь этим обратить внимание несчастному влюблённому на скамейке, что любовь уходит и приходит вновь. Родители шушукались между собой, выясняя во взаимных упрёках – в чью родословную такой сын у них сподобился. «Ишь ты, писателем стать собрался. Лев Толстой, Чехов, Шолохов в их семье образовался. Вот не было позора перед миром…»

5.

…На завод какой-нибудь пойду, устроюсь. Неужто не смогу каким-нибудь слесарем-токарем. А в свободное время что-нибудь сочинять попробую. На вашей шее сидеть не собираюсь и со временем в общежитие переберусь…

Отец через своих бывших сослуживцев подобрал более-менее подходящее место для бывшего военно-морского офицера. В системе ДОСААФ имеется причаленный на пожизненный причал к берегу Москва-река списанный и приспособленный под клуб патриотического воспитания минный тральщик – туда требуется комендант-смотритель, он же – капитан, он же – боцман, он же – вся команда корабельная.

В самой большой каюте, на стенках-переборках которой развешаны фотографии героев войны с краткими текстами-описаниями их подвигов и сел писать в школьной тетрадке на двенадцать страниц. Разумеется, когда не проводились в этой каюте встречи пионеров с ветеранами. И когда зимой не нужно было сбивать намёрзшие на борта глыбы речного льда, и когда летом не нужно было отгонять метлой наплывший под борта разный городской мусор. Один раз с мусором даже утопленника течением прибило. Но милицию вызывать не стал, а багром отвёл полуразваливший труп на стремнину течения. Ярким впечатлением отразился в сознании вид того утопленника, что даже вставил описание растерзанного тела в один из своих четырёх рассказов, написанных за последние три месяца.

Про пиратов были те дебютные рассказы-баллады. Начиналась «четырехлогия» с истории про юнгу, сбежавшего с купеческой шхуны от злого хозяина в пираты. С массой батальных сцен, с острым сюжетом, с подробными портретными описаниями персонажей на половину страницы. Заканчивалась – о жизни старого пирата, поселившегося отшельником в старинном замке и ведущего в одиночестве борьбу со всякой нечистью, обитавшей в том замке, и с жадным графом, соседом по территории.

Самому понравилось, когда перечитал полученные от машинистки два машинописных экземпляра. Заранее уже были подготовлены почтовые конверты с выведенными аккуратно «штурманским почерком» адреса журналов. Из всех существующих в стране печатных органов в области художественной литературы выбрал те, которые публиковали что-то остросюжетное для оживления будней советского народа. В один журнал отправил все четыре рассказа бандеролью. В другие журналы отправил по одному рассказу.

И буквально со следующего дня наступило томительное ожидание отклика. Будто предвкушение приближающегося праздника, и даже мамаша заметила переменившееся настроение сына. «Ох, блажью страдаешь, – говорила она с неодобрением. – Надо тебе девушку подобрать хорошую и о женитьбе надо думать, семью заводить. Дети пойдут, забот куча станет – вся ерунда из башки и выветриться…»

Про девушек замечено было в точку. Чувствовалось их долгое отсутствие в личной жизни: год с лишним монашеского воздержания – и при сочинении пиратских баллад в сценах пиратских кутежей с захваченными в плен юными миссионерками сложновато делалось достигать правдивости в деталях.

Записался в Историческую библиотеку и Ленинку. Старался всё свободное время проводить в читальном зале, в родительской квартире совсем не уединишься, даже в выделенном для него чуланчике. И мать всё чаще, заметив туманный взгляд сына, заводила разговоры о женитьбе, и отец при таких разговорных темах отрывал глаза от «Красной звезды» и задумывался, как полководец перед планом военной операции.

Томительное ожидание ответов из редакций постепенно сменялось раздражением: что ж им там, литературоведам, двух месяцев мало, чтобы отозваться восхищением перед автором – автор же страдает и нервничает.

6.

На своём, покачивающемся на речной волне минном тральщике, иногда доводилось встречать замечательных людей. Из тех, кого районный военкомат подбирал для передачи пионерам любви к родине и готовности к подвигам. После официальной части предусматривалась неофициальная часть на специально выделенные деньги, в качестве стимула для ветеранов. Накрывался стол в кубрике для скромной пирушки.

Ветераны, сняв пиджаки, звенящие медалями, после первых ста грамм переставали вещать торжественными голосами радиодикторов про упоение в бою и про знамя над рейхстагом. Хрипя и матерясь, вдаряли кулаками в переборку кубрика или по столу с раскрытыми консервными банками, кричали наперебой, внушали какую-то истину друг другу или кому-то отсутствующему про марш-броски по полю, на котором из-под снега на мартовской раскисшей грязи трупы вперемежку, размолоченные прошедшими впереди танками. Всё в кучу – немцы и советские, мясо кости, зубы, каски, шинели… Про боевых командиров, что за возможность отличиться перед вышестоящим начальством бросали в атаку на верную смерть подчинённые им роты, батальоны, полки… Мерзость и подлость – любая война и те, сидящие на самом верху, для собственных капризных прихотей губят свои народы…

Иногда и из своего кармана добавлял к официальной банкетной сумме капитан-смотритель тральщика и сам бежал в ночной гастроном за умиротворяющей дозой для растрогавшихся ветаранов.