Памяти Анатолия Азольского

1.

Он поднял с земли фуражку и оглянулся по сторонам в опасении обнаружить поблизости воинский патруль. В субботний вечер в парке военный комендант особенно радел за дисциплину в гарнизоне.

Как же так угораздило уснуть на парковой скамейке. Хорошо ещё очнулся сам, а не старший патруля растолкал сомлевшего лейтенанта. Одуряюще пахло цветами магнолии. Совсем неподалёку шумело прибоем тёплое Чёрное море. А приснились в коротком хмельном забытье свинцовые волны Балтики и низкие седые тучи над ними.

Поправив фуражку, машинально ребром ладони сверив расположение «краба», чуть пошатываясь, но уверенно двинулся курсом на офицерское общежитие.

В комнате соседская койка пустовала: старший лейтенант Серёга Киселёв остался с ночёвкой у той официантки, за столиком которой в ресторане «Батум» они сегодня и располовинили своё денежное довольствие в своё удовольствие. Тоска ж такая от этой жизни служивой. Звучал в ушах густой баритон ресторанного певца на эстраде: «О дружбе мужской, о службе морской… Седой боевой капитан…»

Стянул через голову полосатый тельник вечно влажный в этом субтропическом климате. В голове пустота, на душе пустота. Служба идёт своим чередом.

Бывает, что одним мигом под возникшее настроение, при совокупности сложившихся обстоятельств, вдруг обозначится строгой схемой вся твоя программа жизни, как штурманская проводка по карте до конечного пункта назначения, как расчёт артиллерийского выстрела на учебных стрельбах. Всё рассчитано, всё перепроверено в траектории. И какой-нибудь вышестоящий начальник выставит тебе оценку за проведенные стрельбы… по завершении жизни.

Ночью – сон, не сон, а всплывшие детские воспоминания. На угольном ящике у общих сараев все друзья, пацаны-ровесники и даже постарше слушают, приоткрыв рты, как им сквозь сплошные «пиф-паф», «ба-бах», «вжиг-вжиг», «ай-яй-ой», «простите меня, граф» ведётся рассказ из жизни благородных пиратов. Ему говорили: Толик, сделай фильму, и он из всего того, что вычитал, высмотрел, напридумывал – влёт выдавал историю про то, как хорошие люди всегда побеждают плохих. С других дворов приходили слушать «как врёт Толян, аж заслушаешься…»

Отец был строгий, мать во всём слушалась отца. Дисциплина в семье как в солдатской казарме. Ещё с первого класса школы усвоил быстрее таблицы умножения, каков порядок в растопке кухонной плиты и двух печек а комнатах. Дисциплина – и у отца с портупеи имеется тонкий верхний ремешок.

А во дворе, на окраине захолустной Вязьмы, на крышах сараев зной полуденный. На угольном ящике за сараями – самая тень и прохлада. И ты для своей братвы самый важный, обучающий правилам жизни человек, ты для – них целый мир приключениями полный. И как жить в этом миру никакие учителя, ни в каких школах не научат. Надо жить справедливо, по правилам благородных пиратов, и это также верно, как дважды два – четыре в таблице умножения.

В библиотеке районной того городка книжки мальчишкам выдавали лишь те, что по списку школьной программы. Но за его голубые глаза, как выразилась одна молоденькая библиотекарша в те военные суровые годы, и за любовь к чтению его допустили на склад, где была отложена часть библиотечного фонда для отопления самой библиотеки. Ещё с царских времён были книжки, и особенно запомнилась ему одна, уже разорванная и брошенная у самых дверей книжка с дореволюционным шрифтом через «ять». «Сердца четырёх» называлась. Вот была вещь, сочинённая правдиво про жизнь настоящих благородных людей.

Про пиратов ещё нравилось – много про них было в старых книжках, отложенных в отопительных целях. Про индейцев тоже нравилось, боровшихся за свою захваченную врагами землю. «Капитан – сорви голова» запомнилась книжка про лихого мальчишку. И про простых людей, совсем не геройских, про которых Лесков, Помяловский, Короленко, французские Доде и Золя, английский Диккенс писали – так за душу хватало, что аж слёзы выступали. Что ж они жили все так убого и жалко: не додумались, что ли, в пираты сбежать?..

И догадками представлялось, кто ж такие эти писатели: как дядьки какие, на облаке сидящие, оттуда жизнь наблюдающие и потом в письменном виде другим об этом рассказывающие.

Своя дальнейшая судьба не своими желаниями складывалась. Времена были такие, что не по желаниям собственным, а по возможностям имеющимся дорога в жизни выбиралась. Главное – выжить, по лозунгу: каждый сверчок знай свой шесток. Закрепись в этой жизни, как скалолаз на отвесной стене, зафиксируйся, а потом уж, осмотревшись вокруг, и дальше ползти можно. Но осторожно – а вдруг прозвучит пиратский клич: «Всех на рею!»

Поэтому осторожных много стало, и это множество преимущественное считало главным жизненным преимуществом – не высовывайся. И с отцом он спорить не стал, когда тот в приказном порядке заявил, что сын будет поступать в военно-морское училище – туда, где связи у друзей-приятелей имелись. Не каждого принимают, тоже и там есть свой фильтр тонкой очистки по судьбам кандидатов. Но кого возьмут, тому уже своя точка крепления на отвесной скале жизни обеспечена будет. Сумей закрепиться – и карабкайся выше.

А что ж, морская романтика, из книжек вычитанная, не противоречила собственным наивным представлениям о жизненном пути. И отцовскому «тыку пальцем» он не воспротивился. Лейтенантский кортик – а дальше жизненный путь зависит от самого себя. Сумей – и ты лучший среди многих: первый помощник капитана эсминца, сам потом капитан. Сумей – и ты командир дивизии современных крейсеров, и твой брейд-вымпел вьётся на флагштоке. Так мечталось в курсантские годы. Что сумеешь вонзить в вертикальную стену карьеры свой адмиральский кортик из легированной стали, золотом окантованный, а не тот лейтенантский бутафорский, похожий на десертный ножик, с нашлёпками из латуни.

И вот лежишь на общежитской койке, на третьем году службы, и пусто на душе. Будто сильно близорукий человек, всматриваешься в продолжение своей жизненной дороги. Шумит прибой за окнами общежития, пахнет гниющими водорослями. Пахнет восковыми цветами магнолии, опадающими под конец субтропической осени, когда-то величественными, как портреты товарища Сталина.

2.

Утром на пирсе Потийской военной гавани в ожидании катера собирались все штатные сослуживцы. Конкретное место службы – плавбаза Черноморского флота, которая от своей автономии ощущала себя неродным отпрыском, но с той же фамилией.

Плавбаза серым силуэтом качалась вдалеке на волнах, прикреплённая жёстко к банкам, точно искусственный полуостров к материку. Матрос на пирсе, просчитав на взгляд количество собравшихся, просемафорил флажками вызов катера. Ожидающий народ по-утреннему выглядел расслабленным, отдохнувшим, некоторые даже весёлыми. Прошла общая похоронная угрюмость после кончины ранней весной великого вождя, и вот по осени люди начали расцветать улыбками. На улицах – а не только в фильме про кубанских казаков.

Пассажиры расселись по местам. Включился двигатель, завибрировала палуба. Моторист прибавил обороты – и катер, задрав нос, понёсся, подпрыгивая по гребням волн.

Вспомнились годы послекурсантские в балтийских шхерах, броневой катер БК, первая офицерская должность – начальник БЧ-2 на том БК, личный состав из одного конопатого матросика. И служба рутинная без всякой там романтики. Обыденность, заключающая в себе соблюдение уставных ритуалов, исполнение приказов, отдача команд, составление отчётов. Упрощённость бытия, постепенно приводящая к дебилизму: будь примитивней – и начальство тебе полюбит. Служи и жди очередного звания-должности, и мечтай о своём адмиральском кортике. Но появлялась порою мысль, что надо на собственной жизни запустить движок и рвануть в автономное плавание. И пусть твой катер помчится в свободном маршруте по гребням волн.

Через полтора года службы послал рапорт по команде и письмо родителям. С одинаковым обоснованием нежелания делать военно-морскую карьеру.