В сентябре, когда город был окончательно взят абхазской стороной, мы решили покинуть Сухуми. Бабушка Этери, это моя вторая бабушка, мама и я отправились до Огудзеры. Там стоял корабль, который привозил гуманитарную помощь для людей: мешки с мукой, подсолнечное масло, консервы и крупу. Благодаря моему дяде Гиви, который имел очень много друзей в Сухуми, нас погрузили в грузовые машины, довезли до Огудзеры, а потом без очереди погрузили в грузовой корабль. На этом корабле мы должны были отправиться до Поти, а оттуда уже в деревню к тете. Папа с нами не поехал в тот день по неизвестным до сих пор никому причинам. Он почему-то до самого конца думал, что это еще не конец. Думал, Сухуми вернется в мирное существование, но горящие дома были красноречивее любых надежд.

Мы сели в корабль и только успели отплыть от берега, как по рации капитану сообщили, что только два корабля могут отплыть, а наш третий должен остаться тут. Тысяча человек, которых хотели взять в заложники, могли оказаться на краю смерти, а мы с мамой и бабушкой вместе с ними. Пулеметчик, который был на нашем корабле, сообщил, что у него только один снаряд, и они не смогут дать отпор. Тогда по рации дали второе предупреждение, что если мы не вернемся, то начнется обстрел.

И правда, начался обстрел: неизвестно, каким образом, почему капитан корабля не струсил, как в его сердце не щелкнуло ничего, когда мы лежали все, прижавшиеся друг к другу накрытые мешками с мукой, трясущиеся от страха. Бабушка, которая плакала, мама, прижимавшая меня к своей груди, и я слышала ее сумасшедший стук сердца, и я, не понимавшая, что же сейчас происходит. Нас было тысячи таких же бедных душ, пытающихся спастись от жестокости войны.

Капитан совершил подвиг, о котором, наверное, еще долго я буду помнить. Он не сдался, не повернул, а, наоборот, вдоль берега под обстрелы умудрился доплыть до берегов Очамчиры, а уже оттуда мы доплыли и до Поти. Люди обнимали друг друга, целовали, какая-то женщина схватила и жадно стала всасываться в мою щеку. Я долго пыталась оттереть ее слюни от своей щеки, по-детски не понимая, какую эйфорию она сейчас испытывает.

Мы приплыли в Поти, доехали до Мартвили, встретились с дедушкой и бабушкой, а через месяц мы уже отправились в Тбилиси и оттуда на поезде до Саратова. Мы уехали 23 сентября 1993 года, а папа и дядя Гиви через пару дней по берегу моря, через трупы соотечественников, прячась в траве и лесах, все же смогли выбраться из Сухуми, оставляя надежду хоть когда-либо вернуться обратно.

В России начались сложные моменты, которые уже точно никогда не забыть. Думаю, у каждого были эти моменты тяжелых 90-х годов, сменившиеся непонятными нулевыми, а после хоть какая-то, но стабильность. Когда я была маленькая, для меня вся Россия была в моем городе, весь город был для меня огромным материком. Вся Россия заключалась в моей улице, в моем дворе, где каждое утро кричала колоритная женщина во весь голос: «Молоко». И ты бежишь с бидоном за парным молоком. К обеду мужичок на маленьком грузовике мороженое везет, и просишь тебе его купить.

Изо всех открытых окон доносился запах гастрономического рая от приготовленных блюд. И ты бежишь, сломя голову, домой, когда зовут тебя из окон: «Идем кушать». И стремительно быстро запихиваешь, заваливаешь еще горячий борщ, боясь пропустить что-то интересное. И выбегаешь, не проглотив непрожеванный кусок хлеба. Где поход в магазин – целый ритуал по сбору друзей, и вы все вместе бежите в гастроном, покупая горячую булку хлеба, а на сдачу от 5 рублей пломбир по 30 копеек или за 5 копеек жвачку «Турбо». Это улица в три дома, дворик и песок, где стоят ворота, где вечерами мы играем в футбол.

День рождения дома, этот ужасный масляный торт, вкус которого очень сложно повторить сейчас. Чья-то старая машина и, конечно, злая тетка из дома, что ругает, если мы смеемся громко. Дед с последнего этажа, у которого всегда найдется байка к вечеру, когда все устали и просто сидят на лавочках у подъезда, сменяя на посту бабушек с утра. Улица, где нет зависти и злости, где весь мир – огромный континент. И если кого не станет, собирая деньги всем двором, провожали вместе. Где подрался, а через минуту вновь дружишь. И мизинцем все проблемы решаешь. Шалаш – лучший дом. Картошка на углях – деликатес. Этот город, где были мечты, целый город детства.

И вот когда я задумываюсь, что мне еще очень повезло оказаться в России в возрасте 5 лет и строить свое детство тут, а ведь многие безвозвратно потеряли детство и больше никогда не вернутся. Тут родился мой брат, которому повезло еще больше моего, его память – это непрерывные воспоминания одного места.

Мы часто задаемся вопросом, а что если? Что было бы, если бы не было войны. Столько сослагательного наклонения в одном вопросе – и множество вариантов. Но я не могу вам дать ответ, что было бы, кроме одного – мы бы точно были чуть счастливее и добрее. Прошло очень много лет, чтобы я поняла: в этой войне никто не виноват, кроме глупости и злости людей.

Я рассказала вам свою историю для того, чтобы вы понимали, почему Сухуми останется в моей жизни до самой смерти, как маленький архипелаг моего неоконченного детства. Я не выросла в том Сухуми, я пропустила юность и отрочество. Для меня Сухуми всегда останется таким, каким я его запомнила: сказочно-волшебным вначале, и пылающим от жестокости в конце.

Поэтому от потери собственных воспоминаний я собирала воспоминания по кусочкам от людей, которые прожили там детство, юность, первый поцелуй, первую любовь, первое предательство, разочарование и потерю.

И когда я все это собирала, то поняла одно: как же сложно оставаться добрым ко всем без исключения. Как же, оказывается, сложно бывает людям действительно простить и быть добрыми к другим, к тем, кто не такой, как ты. А когда я ловлю себя на мысли, что каким-то образом я не добра к кому-то, то мысленно возвращаюсь к истории одной старой женщины, у которой во время войны фашисты убили всех детей, а она после войны каждую неделю приходила на немецкое кладбище и ухаживала за могилами врагов. Все ее считали сумасшедшей, пока не спросили однажды, почему она это делает. «Я знаю, что где-то есть мать, которая не знает, где ее сын, и не может ухаживать за могилой. Поэтому это делаю я». В этом и есть истинная доброта и милосердие. В этом и есть прощение!

С уважением,

Майя Сохумели!

К вечеру я проснулся от ужасного звука стиральной машины, которая совершала пируэты по кухне. Взглянул на стену – у нас там висели часы, по форме напоминающие ручные часы Гулливера.

– Половина восьмого, мою душу, опаздываю, как всегда, – вскрикнул я и бросился на кухню. Я пытался перекричать машинку, чтобы высказать все претензии маме, не разбудившей меня к семи вечера. Но все попытки выразить негодование не увенчались успехом – моя мама, лишь недоумевая, смотрела на меня. Я схватил со стола чкиди с кусочком сулугуни (груз. «мчади» – кукурузная лепешка) и бросился к выходу. Я мчался к товарищам, которые, скорей всего, уже вовсю сидели и обсуждали новости. Днем мы играли в футбол, а потом разошлись на пару часов поспать, чтобы с новыми силами посидеть у набережной. Я так и думал, на «Брехаловке» уже собрался народ – Манучар, Чуня, Гига и Витек.

– Чанту, опаздываешь, – посмеялся Манучар.

– Как обычно, – добавил Витек, смотревший в сторону группы девушек, которые так любопытно рассматривали картины местных художников.

– Привет, Миша, – потянулся ко мне Витек, мы с ним встретились сегодня впервые, он с нами не играл в футбол, а еще он единственный, кто называл меня по имени, а не по сокращению от фамилии. Наверное, это потому что Витек русский парень, сын учительницы русского языка и литературы, поэтому для него не совсем понятно то, как мы тут друг друга называем. Мне было 8 лет, когда я на море познакомился с Манучаром и Чуней, а Гига мой двоюродный брат.