Тетя Шура всегда особенно смотрела на меня, будто я ей не сосед, а внук. Ведь именно она сдала меня родителям с аппендицитом. У меня были жуткие боли в животе, я не понимал, что это может быть, но догадывался – скорей всего, аппендицит. Никому говорить об этом даже и не думал – совершенно не хотелось оказаться на операционном столе. Вообще, с самого детства у меня всегда было чувство «да и черт с ним, само пройдет». Скрывать боли удалось только неделю, потом они усилились, а вместе с ними поднялась температура до 40 градусов. И тогда я не хотел говорить маме, а все скрывался от нее, но тетя Шура все выдала под самую чистую. В тот же вечер мне сделали операцию, все прошло удачно, на третий или четвертый день меня выписали. Я лежал на гамаке во дворе, когда услышал, как Мераб и ребята идут к морю играть в футбол. Вот тут у меня и зажглась та самая красная лампочка: разве я мог не пойти играть? Конечно, я побежал играть в футбол. Я бежал как сумасшедший, спотыкаясь и падая. Я кричал во все горло, чтобы они остановились. Мы сыграли два тайма, а ребята не верили, что меня резали. С мальчишеской уверенностью я показывал им свою рану. И все это на третий день после операции, когда моя бабушка увидела это. Она бежала за мной по всей улице с прутиком. Бежала и кричала: «Остановись, а то кровь пойдет. Остановись, или убью тебя». Мы так пробежали до дома, а вечером мне стало опять плохо, и меня отвезли в больницу. Там наложили новый шов и уже не выпускали, пока все не заживет.

Проснулся утром… Жаль, оказывается, и это был лишь один большой сон. И билет мне некуда купить, и поезд давно не ходит. И бабушка меня там не ждет, и друзья распластались по белому свету, и больно в груди. Лучше бы мне никогда не снились такие сны. Эмигрантский сон – вы знали, что он особенный? В нем заточена какая-то магия, тебя всегда будет отбрасывать прибой воспоминаний и невозвратных событий. Я бежал из города, который практически горел в пожаре несправедливости, жестокости и человеческого беспредела.

Я покидал город с паспортом и фирменным портмоне, которое мы успели чаличнуть до всего этого ужаса. Помню, как мне казалось тогда, что я спасся. Это я сейчас понимаю – погиб и похоронен в развалинах Сухуми! «Запишите и распишитесь», – сказала мне белокурая мадам, выдававшая гражданство Российской Федерации. Гия, мой самый близкий друг и сосед по совместительству, окутал белокурую мадам чарами любви, да так, что почти половина нашего района получили русский паспорт без особых проблем. Но это не было нам в радость, потому что проблем было и без того достаточно – съемные квартиры в Москве, где жили по 8—10 человек, бывало, мы спали по очереди. Ипотечные грузины, выданные России в бессрочный кредит. Никто не знал, когда мы вернемся назад, но знаю точно – в течение 5 лет все жили на чемоданах.

– Ребята, мы сейчас вернемся, и я все же уломаю Манану, – говорил каждый вечер Чия.

– Уломаешь? Нет, Пароход. Васа, она даже не вспомнит тебя, – смеялись мы.

Но Чия не успокаивался, он продолжал настаивать, что осталось немного, и мы вновь вернемся в свой дом, на свою улицу, в порт, который вечно открыт для нас. Чия очень любил Манану, вообще его звали Виктор, в честь прадеда, который был героем Великой Отечественной войны. Конечно, Чия не давал нам это забыть. Но больше всего мы не забывали ненавистную его кличку, которую он получил неспроста. Манана жила на маяке, и этот прохвост умудрился найти такую узкую щель в заборе, что пробирался в нее и залезал к ее окнам. Он всю ночь наблюдал, как она спит. Щель была такая узкая, а Чия так извивался, что мы его и прозвали Чия-червяк.

Мы ему, конечно, не говорили, но Гия видел Манану на базаре, она колготками торговала, вышла замуж. Он об этом позже узнает, да так с ума сойдет, что к ее дому приедет и начнет орать: Манана, выходи, мы уезжаем. И если бы муж Мананы не был чистый гоими, ну, если дословно, лох, а она бы вышла, то Чия ее увез бы. Мамой клянусь, в нем был такой задор, что каждому дай Бог! Но Манана не вышла, а Чия умер от передозировки. Многие в первые 8 лет умерли тогда, но я никого не могу судить.

Брошенные в чужеземный край без возможности вернуться обратно – все это давило на молодежь. Помню, когда мне едва исполнилось 17 лет, я жил на своей улице в Сухуми. Это была Агумава, оживленная улица, частные домики, итальянский дворик – все как у всех. Я, никому ничего не сказав, уехал с ребятами в Ростов. Это был мой первый приезд в Россию, никогда не забуду это чувство. Кажется, для меня открылся новый мир, который мне очень понравился, но через три дня я уже рвался обратно. Мне не хватало воздуха в Ростове, я задыхался от какой-то несвободы, так мне тогда казалось.

Когда мои ноги ступили в Сухуми, я первым делом побежал к морю и стал обнимать пальмы, а люди смотрели на меня как на больного сиафанта. Но я, правда, так скучал, особенно по биржам. Каждый вечер мы биржавали у порта, а днем бежали к кафетерию при гостинице «Абхазия», где покупали самое вкусное мороженое для москвичек, приехавших отдыхать на курорт Черного моря. Ох, какие девушки нас любили в те времена. Еще мы заходили порожняками на чужие греческие свадьбы, где никто нас не знал. К концу вечера, полупьяные, мы танцевали с женихом и невестой сертаки. Никто и не думал нас выгонять.

Больше всего я любил гулять поутру вдоль набережной, попивая свежеприготовленный черный кофе на песке. Если вы не пили «турчанку» на песке, тогда вы просто не знаете ничего о вкусе настоящего кофе. Ни с чем несравнимое чувство. Я любил одну девушку, она работала в кафе и каждое утро готовила мне кофе. Сложно представить, но я каждое утро выпивал кофе, и мы обменивались словами: доброе утро, кофе, один, спасибо, вот ваша сдача, оставьте себе. И все! Больше я с ней ни о чем не мог заговорить. И тут совершенно не причем, что мне было 18 лет, потому что я очень искусно и умело обхаживал туристок, но тут будто сковородкой по голове. Она не была из строгой семьи, отец не оберегал ее, но она сама себя оберегала так, что мало никому не показалось бы. Тогда я понял одну истину, что никакие замки, сторожа и засовы так не уберегут девушку, как ее собственные строгие правила. От этой строгости в ее лице я так и не спросил, как ее зовут, да и никто не знал. Потом началась война, потом я потерял свой утренний кофе и кареглазую Мадонну. У меня уже скоро внуки, а я каждую ночь во сне вижу один и тот же сон: я гуляю вдоль набережной, захожу к моей Мадонне, покупаю кофе – и вдруг начинают летать истребители и стрелять мелкими по земле. В этот момент я просыпаюсь.

Эмигрантский сон – он всегда такой тяжелый, потому что на нем груз всех душ, которые покинули этот мир. Столько ушло во время и сразу после, а потом постепенно теряешь каждого. Ну а потом видишь их во сне, по одному и каждого. И никогда не закончится этот сон длиною в жизнь. Мне уже никогда не вернуться назад, но во сне я всегда оказываюсь на этой набережной, в этом кафе с этой кареглазой.

Река в окрестностях Гали была холодна в октябре месяце. Молодые ребята уже не приходили к водоемам для развлечений и банных процедур, а девушки не стирали одежду. Каждый нагонял скот к реке, тем самым коротая время, разговаривая с ближайшими соседями.

– Говорят, у Липартия скоро свадьба? – спросила колоритная женщина, стоявшая у берега реки.

– Да, жених городской, с самой Гагры, сын высокого чиновника и врача, так что в хорошую семью Марьям дочь отдает свою, – ответила другая женщина, она была чуть в летах и говорила громче обычного.

– Хорошо, хорошо, – задумчиво ответила первая дама.

На этом разговор их был закончен, и каждая принялась заниматься своими делами.

Липартия была семьей среднего достатка с единственной дочкой Лилией. Девушка отличалась красотой и грациозностью цветка, которым ее нарекли. Прилежная красавица, которая редко была замечена в ссорах и непристойном поведении. Можно сказать, что в той деревне редко кто был замечен в непристойном поведении. Только если Лаура, которая была первой любовницей председателя деревни – женщина видная, лет так 35, с сочными формами, она была звездой деревни. Нет, ее никто не сторонился и не чурался, да разве и могли, если она главная на деревне.