… Бабушка, давно и тихо ушедшая из жизни земной, теперь с порога посылает мне крестные знамения.

… Красавица мать (умерла вскоре вслед за бабушкой, завещая мне перовую подушку, одну горсть сибирской земли и взгляд в небо; первое я отдала соседям, второе отняли таможенники, третье храню) склонилась надо мной так низко, что ее длинные черные косы щекочут мне лицо… Понимая, чувствуя, каких усилий стоило ей прийти ко мне, – ни о чем не спрашиваю… Она сама произносит Слово, ветром легким шелестит по комнате:

– Галлы…

Потом еще, растворяясь светлым облаком:

– Десятый век…

От этих странных слов, очевидно, дающих какую-то важную информацию о моем происхождении, или, может быть, о месте во времени наших с ней будущих встреч, утихает, уходит боль в затылке и за ухом; теперь я могу повернуть голову, чтобы увидеть тебя, третьим видением стоящую около вазы с цветами. О, моя дорогая подруга, старшая по разуму сестра, не оставляй меня… С ужасом и обреченностью думаю о… собственно, я забыла и никак не вспомню его имени – помню страх и только страх перед ним.

А вот и он, появляется из кухни в своем диком неглиже.

Ты выхватываешь из букета веточку веха и замахиваешься на него. Обернувшись черным гадом, трусливо и недовольно шипя, уползает он из комнаты.

– …Ничего… Еще встретится в жизни твоей настоящий Франческо.

Ты, вероятно, оговорилась, имея ввиду: «настоящий друг?» Но так ли это, не успеваю выяснить: теперь и ты исчезаешь, а прекрасный корабль НЛО за окном улетает, растворяется в небе. Нет цветов на столе… Настоящий, то есть реальный Франческо помогает подняться с пола, говорит:

– Приведи себя в порядок, я выведу тебя в аптеку.

Едва ступая разбитыми ногами, приближаюсь к зеркалу в ванной: лицо черно-синее, губы в ссадинах, за ухом – липкая горящая рана…

– Одень это! – он подает мне темные очки, и мы выходим из номера.

Иду, пошатываясь, и нужно ли говорить – вид мой страшен. Голова гудит.

Дежурный администратор сидит в холле, уткнувшись носом в чтиво.

Проходя мимо, незаметно для Франческо оставляю на барьерчике свой травелл-паспорт.

Перед входом в аптеку Франческо приказывает:

– Кашляй!

Задание легкое, я и так кашляю. Слышу, как он обращается к старенькому аптекарю:

– Кодеин.

Потом мы переходим в другую аптеку, и там я тоже кашляю, а он покупает кодеин – для себя.

По пути в гостиницу – лавочка, где под звук моего кашля он покупает (или крадет) бутылку водки. Перехватив мой быстрый умоляющий жест в сторону кассирши, скручивает мне руки за спиной, и в таком виде мы возвращаемся в гостиницу… А на улице, по причине крепких морозов, в цементных цветочных посудинах расцвел жемчужными брошками иней… Если останусь жива, напишу потом в дневнике: «нет цветения прекрасней цветущего инея…»

… Администратор сидит в прежней позе, мой травелл-документ уже лежит рядом с ключом от номера сто пятьдесят семь. Теперь я знаю: мимо него можно проносить расчлененные трупы.

… В номере – прохладно, беспокойно, тоскливо; горит свет, работает телевизор. Франческо заглатывает таблетки водкой. В позе бедной родственницы я сижу на краешке стула, украдкой смотрю в окно, думаю о красоте снежных, филигранных цветов; о том букете на столе…

Вспомнилось со стыдом, что дарила я тебе цветы два-три раза; покупая, думала больше о стоимости, чем о красоте.

Я даже не знаю, например, какие цветы – твои любимые…

Вдруг легкий ветер поднялся за окном, алмазно сверкнули на солнце, взлетев, снежинки.

Через времена, километры и ветер

Твой ласковый голос стихами ответил…

– Я вот поеду в Нью-Йорк и вы…твою дочку, – тем временем, прихлебывая свой кофе, ухмыляется Франческо.

Молчу. Оскорбление и угроза воспринимаются особенно зловеще оттого, что он – в чем я, как говорится, убедилась, – неспособен к обычному половому акту, ни с женщиной, ни с мужчиной.

Иногда ведь, наверное, хочется о чем-то поговорить, хотя бы и с жертвой.

***

… Увидела раз голубые тюльпаны –

диковинка, сказка, заморские страны!

Как неба глубины, ладьи голубые,

как вести из детства, где дива – любые.

Купить их, по правде сказать, не посмела,

но, кажется, знаю, чьих рук это дело.

Цветущие клумбы, высокие травы –

ах, сказочник грустный с улыбкой лукавой!

Наивный и мудрый – такой он один…

Поведал он нам, как живет мандарин,

он мир подарил нам обыденно-странный,

где Герда и Кай, и солдат-деревянный;

где куклы, и крыса, лапландский олень,

каналы и розовый северный день;

звенят колокольчики в гуще ветвей,

а в клетке печальный сидит соловей.

Зачем же губить голубые тюльпаны?

Зачем заточать их в застоя стаканы?

Забуду; и вспомню вдруг облачным

днем…

Пусть вечно стоят они в сердце моем.

(Инна Баданова. «Голубые тюльпаны», Лондон -1988.)

***

Но вот он забывается коротким сном. Спит скрючившись на краю кровати, уткнувшись членом в оранжевое полотенце. Подбираюсь к двери, пробую открыть – не поддается.

Где ключи – не знаю, искать, тем более обыскивать его, не рискую. Можно было бы выйти на балкон. Выйти и крикнуть:

– Помогите!

Услышать в ответ скрип затворяемых окон?…

Подхожу к телефону, снимаю трубку. Не знаю кода, и вообще не умею обращаться с местными телефонами. Но – что ты думаешь? – Божье Провидение помогает, голос дочери отвечает с другого конца света. Сообщаю адрес отеля, прошу выслать денег. Мысленная зарисовка: администратор, получив деньги, поднимается и звонит в дверь номера, а когда дверь открывается, я выскальзываю наружу и с деньгами в руках убегаю, бегу в сторону аэропорта, по длинному коридору, хоронясь за повсюду растущими спинами дежурных- администраторов…

Франческо вскакивает, проклинает мой кашель. Молниеносно кладу трубку на место, не успев больше ничего объяснить девочке и, вероятно, вызвав у нее хрестоматийные воспоминания об очаровательной мотовке Раневской из «Вишневого сада».

… Он принуждает меня открыть рот, брызгает в горло каким-то спреем.

– Что это?

– Кокаин, – шутит он.

Шутит ли? Бормочет:

– Выйдешь за меня замуж… Завтра… Нет, сегодня. Сегодня же будешь сеньорой Романо.

Молчу – вернее, кашляю. Для него заключение брака – излишняя предосторожность. Моим же останкам столь лестный титул «сеньоры Романо» не оставит никаких шансов на правосудие.

– …Где твой паспорт? Где паспорт?! – между тем злится сеньор Романо, роясь в моей сумке. Внимание его отвлекает телевизор. На экране репортаж из Румынии: людям, вслед за убийством (сэра) Чаушеску, раздают бананы – почему-то с Запада. Крупным планом – молодая женщина-румынка с ребенком на руках, по-старушечьи повязаная платочком, с бледным и красивым лицом кинозвезды.

О чем она говорит, можно легко догадаться: до сих пор (имеется ввиду убийство Чаушеску и появление бананов с Запада) жизнь ее была ужасна…

Слова ли, гармонический звук ли ее низкого голоса, или кодеин от моего кашля подействовал на Франческо: глаза его наполнились слезами.

– …Я дурной человек, – всхлипывает он. – Я наркоман, вор и убийца. Я безнадежен.

Безбожно убийцы начало…

Это было в Африке… Какой-то мальчик… А уже потом, в Турине… Нет- нет, во Флоренции… Он познакомился в кафе с девушкой, красивой девушкой Лаурой, пригласил ее к себе в отель… Она хотела его – он это видел – а приняв за обыкновенного импотента, поступила неразумно, обидев его своим смехом…

– Ты не ревнуешь? – вдруг робко, даже заискивающе спрашивает меня Франческо. – Ведь я тогда был так одинок…

Как ни странно, я не ревную. Ну может быть, чуть-чуть. Ведь будь у них побольше времени – он мог бы посвятить ей превосходные стихи.

…«Ма-а-ма» помогала замести мокрые следы: билет на самолет, очередной – первоклассный отель, новая просветительская миссия… Сыновья еще не созрели для большого бизнеса.

– Загипнотизируй меня снова, – просит он, в попытке обнять извиваясь. – Я вздрагиваю. – Преврати меня опять в змея.