Поезд домой. Непривычно пусто. Лишь напротив молодая женщина с пузом, любуется платьицем для своего будущего ребёнка. Нашла какие-то неполадки в цветочках, то есть в цветочке… розочке. И кусает, кусает… Гладит, а потом опять кусает, пытаясь откусить неполадок. Зубы оскалила как зверь. Самка. Сейчас залезла с ногами на сиденье – это её «rest» (отдых).
_________________________
*– Я люблю это! Я люблю то!
На меня ноль внимания. А между тем, я – её будущее, которого она не признает, не замечает. Она же – моё окарикатуренное прошлое.
Разные судьбы. Я была беременна моей девочкой, сильно беременна, но ещё не полные восемь месяцев, ещё до генерального избиения мужем, только ещё накануне (избиения), и соседка-старушка Л. М. попросила меня отнести на киностудию «Мосфильм» старинную фарфоровую статуэтку: амазонку, восседающую на коне; она (Л.М.) слышала по радио, что съёмочная группа, кажется, «Былое», покупает для фильма реквизит, вещи предыдущих, старых эпох, ушедших. И в расчёте на небольшие комиссионные от старушки (Лёша денег не давал совсем), я отправилась на киностудию, держа статуэтку в руках, облачённых в дырявые варежки.
Мне объяснили, как пройти к группе «Былое»… И вот, в конце запутанного, и потому не короткого пути, у входа в павильон группы «Былое» (кажется, так) сидел в компании двух милых девочек бородатый вальяжный мужчина в дублёнке… Ал? Ал! Он, мой первый мужчина, и поздно отступать. Сдёрнула я варежки, чтобы зажатые в кулак они были лишены дерзости демонстрировать дырки; попыталась прилизать чёлку чуть послюнявленными пальцами; запахнула полы куцего коричневого пальтишка; втянула как могла живот – теперь стало месяцев так на пять, и даже на четыре с половиной. Итак, слегка подретушировала жалкий облик свой. Услышала как сквозь сон: «Ну что, как поживаешь?» Что-то мямлила в ответ, что-то про «надоевший антиквариат» (сердце бешено билось). Потом выдавила: «А ты… как?» Он взял в руки фарфоровую статуэтку, жадно её разглядывал – девчонки куда-то делись, наверное, ушли внутрь павильона – продолжая разговор: вот, мол, женился, удачно, на дочери партийного босса. «Ты ведь тогда так странно исчезла, вот я и женился…» (Сокрушённый взгляд, видимо, научился от актёров, а скорее даже, от актрис.) «Что поделаешь, Ал, – сымпровизировала я в ответ. – Эта вот статуэтка… Помню, купила её к своему дню рождения, влезла в долги… И теперь сожалею, что её купила. Она мне не очень нужна… Вовсе не нужна. А вам, я слышала…» Он торговался совсем как на базаре, при этом я боялась, что он скажет: «Ты мне должна за розовые розы», – скажет и вычтет, но обошлось. Рассчитался, хоть не щедро, и я отправилась назад, на Южинский переулок, со втянутым до четырёх с половиной животом, придерживая полы куцего коричневого пальтишка, из-под которого выглядывал обшарпанный подол неуместной для сезона сатиновой юбки в цветы-и-фрукты....
Моя остановка.
А прекрасное новогоднее воспоминание придёт в другой раз. В другом поезде.
У входа в дом, то есть у выхода, у подъезда, грузовик с прибывшими на первый этаж вещами-жильцами. Выгружалось пианино. Эти новые соседи по дому: старый русский писатель Z; его жена – пианистка, и падчерица – композитор. Так они представились.
Мучительно захотелось проснуться среди своих, родных людей.
***
«Уважаемая госпожа…
К нашему большому сожалению, Ваша дочь в списках нашего университета не числится.
Желаем Вам всего самого наилучшего.
Если у Вас в дальнейшем возникнут какие-либо вопросы, просьбы и т.п. – не смущайтесь (do not heсitаtе), обращайтесь к нам.
Искренне Ваш (Ваша, Ваши)…»
Какое дождливое письмо… То есть, утро.
Такое впечатление, что пишущий-ответчик напрашивается мне в дочери, обещая при этом быть вечно студентом университета.
Звонила Розанжела, благодарила за подмену собой в четверг. Её новый бойфренд, сообщила она, богатый художник-абстракционист-литовец. Прекрасно. Будет названивать ей, чтобы сказать, что смертельно одинок, по четвергам, когда у его жены какая-то смертельная занятость. (А я так думаю, стирка: на нём всегда выцветшие-застиранные рубашки.)
…После обеда в уютном полутёмном зале с низеньким потолком вышли взявшись за руки на ярко-зелёную лужайку. Продолжая держаться за руки, легли на спины и стали смотреть в синее небо, пересекаемое плавно движущимися облаками…
Я рассказывала ему сказку про Трёх Медведей, детскую сказку, русскую, старую* (*Л.Н.Толстого). Синопсис**(**краткое содержание, synopsis): девочка Маша заблудилась в лесу, и набрела на медвежью избушку. Там жили три медведя: Он, Она, и Ребёнок, то есть Медвежонок. Только их сейчас не было дома, к счастью (для кого??) Девочка Маша садилась за стол поочередно на чужие, то бишь медвежьи, стулья: Его, Её и Медвежонка. Ела их каши, а может быть, супы, пользуясь, естественно, их посудой. Потом пошла в спальню; повалялась в Его и Её постелях, а в довершение интервенции улеглась в постель Медвежонка-Ребёнка и заснула. Вернувшиеся домой Медведевы, то есть, Медведи, задавали сами себе по очереди риторические вопли-вопросы, от старшего к младшему: «Кто сидел на моём стуле?»; «Кто ел из моей миски?»; «…мою кашу» или «суп?», и т.п., пока не обнаружили в спальне спящую Машу, в постели Медвежонка, в чужой постели!
Тут она проснулась и убежала.
…Он был в восторге от этой сказки.
Как назывался этот ресторан? Неужели так и назывался, «Три Гринго»?
Пусть, наконец, поразит её своим аппетитом, этот гринго-абстракционист!
…А далее – четверг, пятница, суббота. Всё это, однако, важно лишь постольку, поскольку нужно заполнить эту страницу, то есть top* (верх) ли, bottom…** (низ)
***
Утро. По пути к входу-тоннелю метро-сабвея – сквер. В нём краснолистое, красноликое деревце… Вечно-красное, а ведь, кажется, ещё не лето.
И нет ничего безысходнее молчания дочери.
Трэйн-поезд. Закрываю глаза. Дремлю стоя. Дремлется. Спится. Снится…
О чём рассказал старик Подосинников.
Постель умирающего была окружена сбежавшимися родными. Все вслушивались в его тихие последние слова. Говорить становилось всё труднее, и снохи-вдовы приближали ухо /уши – каждая по уху – к его слабеющим губам.
– …У Пожарском разместылы нас… у школи. Спалы на полу вповалку… Тогда багато нас, и багато диток полегло у дорози с голодной Украины…
… На остановке трэйна «168 Street» села на освободившееся место. Джентльмен моего возраста, и может быть даже, на несколько месяцев моложе, смотрит на меня с лёгким упреком: он сесть хотел, да не успел. Американским джентльменам не свойственно уступать место даме, а, скорее, наоборот! Я вижу его в профиль. Невольно (про себя) сочувствую: «Ах, Вы, кажется, беременны. Но простите. Я так устала…» Снова закрываю глаза – хорошая школа поведения в сабвее. Старик Подосинников продолжает:
– … Галя, Паша, поправьте подушку… Вышче. Вышче… Як тяжко. Все вповалку… У Приськи на нич жар. Наутро слабисть. Кашляла… Так кашляла… 3 кровю… Уже в цем райкоме далы нам направление-распределение. Нас да Пинчукив в Надаровку. И далы (прыслали) пидводу. Пинчукы поихалы… Мы зза Приськи осталысь. Школу трэба освобождать, скоро там урокы начнуться. Моим хлопцям Остапу да Андрию – тож в школу пора збыраться, в надаровську. И ось. Просыпаюсь – тыхо. Так тыхо. Потрогав ии за плэчо. Взяв за руку – вся холодна. Захолола. Похоронылы в Пожарськом… У то врэмья начався розлыв… На Востоке розлыв бувае, вы жеж знаете, осинью, нэ вэсною… Бурлыть вийшов з бэрэгов. Нэма бильше дорогы в Надаровку, нэма шоссэйкы. Прыходить тут человек з райкому и говорить: «Найшлы смельчака, шо пэрэправыть вас на лодци.» Зибрав я вещи, взяв сынов, Андрию з Остапом було по одынадцять, а Васыль… Васылю… два з половыною… Посадыв я його на дно. И була у нас одна цэнность. Серебряние ложкы. В узелку… Приська, ще молодая колы, служила у Чернигови, у дохтора… Дохторская жинка, як Приська засобыралась замуж за мэнэ, розплатылась з нею за роботу цымы ложкамы. Так мы жылы з нымы… Як з семейной драгоцэнностью. Бириглы до особого случаю. Ось и голод погнав з Украины. А ложкы ти булы з намы… Як надия…
