Пока я хлопотала у кофеварки, гость приводил себя в порядок в туалете. Вот кофе готов и разлит по чашкам. Обернулась позвать «Густав», а он уже тут, на кухне, идёт ко мне. Вернее, на меня, идёт с улыбкой, но без штанов: из-под клетчатой рубашки, то есть, из-под вспученного брюха, едва прикрываемого клетчатой рубашкой, смотрят на свет – впрочем, не на свет, а куда-то в пол, да, смотрят в пол некие грибковые образования, занавешенные спереди испорченной, сморщенной сарделькой. Я вежливо попросила его надеть штаны, дабы не простудиться. Он послушался, штаны надел, молча выпил кофе; ушёл. Потом звонил, злился на мою занятость, и даже требовал вернуть шесть долларов, потраченные на букет белых хризантем. Уж я ему предлагала забрать назад цветы, пока те были свежие, но он хотел деньгами. Так как-то я и осталась должна. С той поры, бывая на выставках – в музеях ли, в галереях – безуспешно (пока) отыскиваю глазами под шедеврами заветную подпись: «Густав Фолк».
Вообще, надо сказать, будучи в Америке, в Нью-Йорке в частности, следует обращаться осторожнее с термином «кофе». В другой раз один джентльмен предложил мне выпить, или, как здесь принято выражаться, «иметь» кофе вместе, to have coffee together. Взглянув на часы: девять сорок семь вечера – я простодушно заметила: «Ну кто же в такое время суток пьёт (имеет) кофе! В это время суток лучше «иметь» чай, причём травяной, ибо малейшая доля кофеина может расстроить с…»
Но он уже не слушал, отошёл. Вот что интересно, и также немного грустно: жажда кофе в нем не угасла, я слышала, как он предлагал его (кофе) вместе иметь другой леди. Обо мне забыл. Впрочем, it's OK*.
Отвернувшись влево – справа же просто какой-то деспотизм материи над формой! – как бы заинтересованная дизайном клочковатого серого неба за окнами парома, внимаю вполуха наставлениям соседа. Помимо калорий из мяса, и ещё: из молока («Милк! Ит мэйкс боди гуд!»**), я, оказывается, должна пользоваться яркого цвета, скарлет, нет, ещё ярче, как «менструэйшн», губной помадой, оживляющей, меняющей облик к лучшему. И – щёки, вслед за губами… Слушаю и благодарю рефреном (выйти на площадку, то есть, на палубу? Не-е, там холодно, ветер), но ещё, практически, не за что благодарить, ещё рано, ибо мой человек слева, то есть справа, употребив слово-термин «менструэйшн», и ещё раз «менструасьон» с французской артикуляцией, по реакции моей смущённо-рассеянной понял: тут нужен срочный ликбез, дополнительный семинар…
Ну, я тогда пошла назад мыслями, к этой истории с кофе… Ведь могло так быть, что художник (выдающийся) Густав Фолк побоялся тогда облить кофе свои, возможно, единственные штаны. Я-то этих штанов не помню, запомнилось лишь их извлечённое содержимое, а для него, быть может, они стоили много больше условностей света. Ведь и я сама когда-то, очень давно, пала жертвой собственной опрятности…
_______________
*Это ничего.
«**Milk! It makes body good!» – «Молоко! Оно делает тело хорошим!» – из популярной рекламы молока.
Первый мужчина. Вот пришла я к однокурснику вернуть прочитанную книгу – учебник по диамату, кажется. Однокурсника дома не было, и принята была его соседом по комнате. Действие происходило в студенческом общежитии, сосед был со сценарного факультета. Он пригласил посидеть с ним за столом, разделить его нехитрый ужин: хлеб, помидоры, дешёвое вино, а именно портвейн. Я вспомнила про себя, что сегодня день моего рождения, и присела за стол. На мне в ту пору был сатиновый костюмчик, юбка и жакет, обожаемые мною за дизайн ткани: по чёрному полю – цветы и фрукты, много цветов и много фруктов, разных: виноград, и сливы, и яблоки; груши. Юбка – шестиклинка, отутюженная по всем швам. Я сидела на стуле, он – через стол – на своей койке.
Когда Алексей – его звали Алексей – по опустошению бутылки предложил остаться на ночь и с ним, то кровать, на которой он сидел, вернее, теперь уже возлежал, была расположена на пути к выходу. Его серые очи, особенно хорошо видимые, подаваемые благодаря возвышающейся по диагонали над плоскостью стола шее, горели решимостью и волей; представив, какой губительной может оказаться его реакция на моё «нет»: погоня, заламывание за спину рук-ног (моих), самое же ужасное – возможное хватание за полы жакетика и юбки; пятна (вино, помидоры), оторванные рукава… О, только не это! В общем, бережно сняла я с себя любимый наряд, аккуратно сложила-повесила на спинку стула и, вспомнив ещё раз, между прочим, что мне сегодня исполнилось целых двадцать два, с приветливой улыбкой двинулась в направлении уже разобранной постели.
Между тем, сосед по парому выложил все свои познания в области «менструасион», да спросил, кстати, откуда я родом. Из России? О, из России! А, из России! Он знает двух девушек из России, они сёстры, живут в его районе, в Верхнем Манхаттене, сюда-то, в Статен-Айленд, он едет по делу («надо же, и я – тоже»); девушки-сёстры, упомянутые им, имеют это самое, ну, «менструасион», один раз в месяц («благодарю»), им по четырнадцать-пятнадцать («Неужто и мне на вид…»); они хорошо кушают и, соответственно, выглядят. И они же хорошо делают любовь. «? Что ж, я за девушек, популярных в верхнем районе Верхнего Манхаттена, рада. Горжусь своими соотечественницами…» – бормочу с едва скрываемой завистью. Итак, мясо, молоко, менструального цвета губная помада, – всё это так или иначе связывается с важными для… калориями. Ещё не приехали? Слушаю, должна слушать, или делать вид, что слушаю, – должна, если хочу быть, а, вернее, казаться, умной. Ведь, по определению психиатра Н.Лукка, а может быть, Н.Лука, забыла количество «к», умные отличаются от дураков (иногда – глупых) тем, что вечно учатся, в то время как вторые склонны скорее поучать других, нежели учиться. Слушаю…
К тому же всё это бесплатно, что в США особенно приятно. А вообще-то, конечно, смешно было бы рассчитывать встретить на статен-айлендском судне Будду. И тем более смешно было бы тут повстречать Солнечного Духа Мудрости. Ведь египтяне старой, ушедшей цивилизации, я слышала, а, вернее, читала, установили: этот умами вожделенный дух так далёк от Земли, что человек – мыслящий и ищущий человек – мог бы встретить его лишь после смерти… Вот так.
Уход. Год спустя проснулась, надела изрядно полинявший костюм в цветы-и-фрукты и тихо, на цыпочках вышла вон, бережно прижимая к груди букет розовых роз. Дело в том, что у него в тот день, вечером того дня было назначено свидание, на сей раз со стюардессой дальнего воздухоплавания, в отношении которой он строил далеко идущие планы – пришла пора жениться (удачно), а девушка эта, «коренная» москвичка, телефон которой был ему дарован другом, тоже сценаристом, уже обручённым с москвичкой-переводчицей, зарабатывала хорошие деньги, большие деньги, а деньги начинающим сценаристам так нужны! И вот он позвал меня к себе и попросил постричь. Сидел он за столом, на той же кровати и в той же позе (хлеб, помидоры, дешёвый портвейн), что и в первый день нашей близости. И сосед был в отбытии. Я, сопереживая, волнуясь за его облик и желая, конечно, произвести наилучшее впечатление на стюардессу дальнего воздухоплавания, взяла поданные ножницы и постригла.
Стрижка, однако, – как назло! – не очень удалась: получилось неровно, лесенкой, знаете, как весеннее поле на картине Ван Гога. Хорошо ещё, что он не был трезв настолько, чтобы разглядеть своё отражение в зеркале, как ни тщился.
Утром, в то время как я уже проснулась на соседней койке, он всё ещё спал на своей, алкогольно расслабившись в преддверии глобальной встречи, и на столе отдыхал стоя букет розовых роз для богатой невесты. Вспомнив про себя, что у меня как раз день рождения, вынула я букет из временной вазы – трёхлитровой банки из-под чего-то, вдохнула сладкий розовый аромат, и тогда осознала: никогда сюда, в этот пункт, не вернусь. Стоило ли возвращаться туда, где на меня мог обрушиться гнев постриженца в неудачники? – Таковым бы он себя счёл, посмотревшись по пробуждению в зеркало и теперь лик свой узрев. Я-то его немножко знала, он бы сказал или подумал: «Стюардессам не нравятся стрижки лесенкой…» Что-нибудь в этом роде. Через моё правое плечо была перекинута дорожная сумка – для отбытия из общежития – прочь, прочь от этого злачного места, haunt of vice*, с его похотливыми подлестничными стонами, отмечавшими мои вечерние возвращения с постирушками из общественной умывальной, да и института – дома мод и злословия, по которому я устала ходить под насмешки элегантных методисток и студенток, кутая плечи в дырявую шаль. Вперёд, в сторону oblivion** в коммуналке на Южинском переулке.