––
* гнездо разврата
* * Забвение
Лесенка… Лесенкой… Теперь уже, наверное, лысый. Если жив…
Сосед по парому ещё не завершил своей натуралистической лекции…
Я заслужила эти розы. Я была ему преданным другом. Не говоря уже о том, что это был мой день рождения… На следующее утро – первое моё с ним утро – ему предстояли сборы в поездку, в Одессу, на съёмки фильма, курсового или дипломного, по его сценарию. Сказал: напишет. Сказал: приезжай. Он написал. И я приехала. На зимние каникулы. Ехала день и ночь. Соседи по купе – развесёлые одесситы – предложили сыграть в карты с ними, в дурака. Я проигрывала, вызывая остроумные комментарии партнёров. Это была моя вторая в жизни игра в дурака, я имею в виду карты. Первая – тогда я выигрывала – это давно, в зимние же каникулы, когда мама и отчим продали вдруг дальневосточный дом с крыльцом, ступеньки которого я мыла (качели во дворе, сад с малиной – продали тоже), уложили пожитки в большой рыжий чемодан, погрузили его (чемодан) и нас, то есть меня с сестрёнкой Дашей в грузовик, идущий в сторону железнодорожной станции, и мы все поехали на мамину биографическую родину. Был последний урок накануне зимних каникул. Кончился урок – за мной пришла мама. Подталкиваемая снизу, подсаживаемая в кузов машины, я молча плакала, самоутешаясь при этом одной лишь мыслью: «Я сюда вернусь.»
Ехали с пересадками – названий не упомнить, много. Взрослые отстаивали очереди на компостирование билетов, я следила за Дашей и поклажей: рыжий чемодан, сумки с едой. Озноб: стояла лютая зима. Закомпостированные, ждали на платформе очередного поезда. Жиденькие снежные покрова от холода желтели. Однажды на платформе, неподалеку от нас, увидела: темноволосый, темноглазый мальчик присматривал за своей семейной поклажей. Потом мы оказались соседями по купе. Имени его не знаю, думаю, мы и не были представлены друг другу, он вообще, по-моему, молчал. С ним, помимо взрослых, которых я не заметила – впрочем, морская униформа… – была девочка чуть старше нас, «приёмная сестра», так она сказала. Появились карты. Пришёл кто-то четвёртый, стали играть в дурака. Во время карточного сражения он не сводил с меня глаз (вблизи – серо-зелёных) и всё время заметно умышленно проигрывал. Приёмная сестра объяснила этот феномен так:
– Он не может выигрывать у красивых девочек.
Всё это осталось в памяти, может быть, ещё и потому, что услышала я о себе такое, «красивая», в первый раз. А ведь мама меня накануне постригла, отчекрыжила косы. Они вышли ночью, когда мы спали. Я спала…
По пути к Алексею, и тоже зимой, я снова играла в дурака, проигрывая одесситам. Так миновал день. Миновала ночь. Поезд пришёл. Были утренние сумерки. Он ждал в конце платформы. Вынув на мгновенье изо рта трубку – так хотелось походить на Хэмингуэя! – взял у меня сумку, взвалил себе на плечо, и мы побрели по просыпающейся Одессе.
Море… Мы сидим на берегу на камнях, наблюдаем за игрой волн (я швыряю гальки, чтобы они «бегали», «прыгали» по поверхности), отпивая между тем из бутылки по очереди «борщ» – терпкое сухое темно-красное вино из смешанных сортов винограда… Для меня снята койка в домике стариков дяди Пети и тёти Гали, совсем рядом с его, алексеевой, гостиницей «Кураж» и рядом с морем. Путь к входной двери дяди-Пети-тёти-Гали – через аркады из виноградных лоз, сейчас голых и серых, но что будет летом! – говорит тётя Галя. Одесские каникулы. Сказочные дни…
Infidelity* (*неверность, измена). Вот я подхожу к «Куражу», вызвать на вечернюю прогулку. Пахнет морем. Море – десятки шагов вниз по склону, по камешкам, по колючкам… У входа в гостиницу сидит на скамейке, курит, грустит безработный режиссёр Файк Гасанов. Внутри, за столом, дежурит, я знаю, пожилая пышнотелая дама. Чтоб её лишний раз не беспокоить, направляюсь прямо к освещённому, вернее, светящемуся окну, что на первом этаже. Постучать и позвать на прогу… Через стекло оконное вижу: он возлежит на койке разобранной с юной прикиношной, крупной и раздетой блондинкой, которую я видела накануне в обнимку со сценаристом другой киногруппы. Целуются. Отпрянула от картинки в окне… Когда походкой Ниловны миновала скамеечку с Файком, чтобы выйти на освещённую улицу, тот привстал и погладил меня сзади по внезапно образовавшемуся горбику со словами:
– Ты красивая, старуха. Но ведь она такая молодая…
Плетусь по колючкам, спускаюсь к морю, с ужасом думая о том, что вот, скоро, через семь с половиной месяцев, мне будет двадцать три. Ему, правда, и того больше, но он мужчина, ему можно. Присаживаюсь на камень. Лунная соната морского прибоя. Ближе. Брызжет… Вспомнился силуэт, поджидающий меня в утренних сумерках на платформе… Всё-таки что-то в этом было. Осязание нескорой весны. Поход наш в продовольственный магазин: сто грамм сахара, двести маргарина… Суп, приготовленный однажды вместе в «куряжской» кухоньке, и как он бросал туда, в кастрюлю, кусочки недоеденной колбасы, а я это терпела. Почти жизнь. Теперь скоро уезжать… Плещутся волны… Чёрное море не замерзает зимой, лишь кое-где у берегов. А дальше, к тёмному горизонту, если луна – штрихи лунной тропы. По такой, наверное, уходил от нас Исус… Вечером следующего дня тётя Галя сообщила: «Вон, за тобой прыйшла Горылла!» (он ей не нравился и она его не приглашала войти). Мы вместе отправились к морю. Блондинки той я больше не видела, не встречала даже на экране, расспрашивать же о ней было как-то неудобно.
Летние каникулы. Его болезнь, тромбофлебит. Он так страдал. Я приехала – он, правда, не приглашал. Остановилась у дяди-Пети-тёти-Гали, чему они были страшно рады: «Дывысь, хто до нас прыйихав!!» – и путь к их двери лежал через аркаду из зелени и гроздьев винограда. Я носила ему виноград, дежурила у его постели либо под окнами больницы. На пожарной лестнице, а он там – в окне, на четвёртом этаже. Бросил курить и терпит, такие мучительные спиртовые уколы.
Всё хорошо, ему лучше, и мы гуляем вместе, катаемся на прогулочном катере (я представляю и называю катер – для себя, про себя – «корабль»). С нами его новый друг, новый собутыльник, каскадёр Леша, тоже Алексей, тёзка Алексея. Чтоб было понятно, к кому из них обращаюсь в разговоре, я называю этого, каскадера, просто «Лёша» (про себя – «Алексей Второй»), в то время как мой (про себя: «Алексей Первый») отныне «Ал». Мы стоим на палубе катера («корабля»), несущегося по ночному заливу, по пенящимся, «ощетинивающимся» гребням волн. Стихия.
…Вышли на берег и гуляем по прибрежным, пропахшим акацией улицам… Ал мечтает вслух, под впечатлением от лёшиных рассказов о лошадях, экранизировать один свой сюжет о жизни в колхозе. В центре истории – жеребец-производитель, собственность и гордость колхоза, села, администрации, председателя, гордость всеобщая. И все председатели окрестных сёл-колхозов завидуют и просят председателя-обладателя одолжить красавца. Но тут Лёша, кивнув в мою сторону, перебивает (о, милая непосредственность!):
– Слушай, а почему бы тебе не сделать фильм об амазонках? Я бы её (кивок в мою сторону) подучил сидеть в седле, и…
Ал пытается прикурить – опять! – однако солёный ветер гасит спичку за спичкой… Наконец, зажёг, закурил, раскурил, закрывает спичечный коробок, и мы можем видеть при огоньке трубки: на коробке изображены Белка и Стрелка, две собачки, знаменитые тем, что были запущены в космос прежде Гагарина, прежде Терешковой, запущены и погибли… Тычет в рисунок, шипит:
– Её приззвание – коссмосс…
Я молчу, обдумывая про себя и такой вариант трудоустройства. Намедни попыталась было примкнуть к увиденной массовке – влиться, заработать три рубля*. Но тело моё в этой играющей толпу толпе оказалось неординарным настолько, что режиссёр заорал в микрофон
______________________
*Речь идет о 60-х годах.
– Девушка, похожая на актрису – вон из кадра!
Хорошо ещё, не выгоняют, принимают на овощной базе, перебирать картошку, помидоры. Суп ведь готовила в «Кураже» из свежих овощей!
