На следующий день, возвращаясь с пляжа – тётя Галя просила помочь в огородике – на углу студии наткнулась на него, целующегося с рыженькой ассистенткой. Был там, видимо, обеденный перерыв.
«…вейся-извивайся раб Божий Алексей…» Втроём, Алексей Второй, то есть, Лёша, с нами – ему завтра уезжать, возвращаться в Москву, его работа закончена, другими словами, «кина не будет», ибо режиссёр-постановщик проглотил во сне свою вставную челюсть и теперь в госпитале, в руках медиков, борющихся за его жизнь и за извлечение челюсти. Впрочем, мне тоже скоро уезжать, потом и Алу. Сидим в «Кураже». Ребята говорят об этом случае с челюстью, а больше о том, что случилось и что теперь будет с Файком Гасановым, безработным режиссёром: возвращаясь прошлой ночью со свидания с хорошей девушкой, попал под трамвай, отрезало ноги. Долго лежал незамеченный на путях… Потерял много крови… В госпитале, без сознания… Прилетела мать из Баку… «Борщ» разлит по стаканам. В одном из них, аловом (ближе к нему) – приворотное зелье. Чтоб привязать его к себе, присушить. Женить на себе – разве я этого не заслужила? Я была и была бы впредь ему хорошим другом. Маме горько знать о моей внебрачной связи (ей написали, тот самый однокурсник, сосед Ала по общежитию). Прочитан про себя, мысленно, наговор. Ставлю на стол нехитрую закуску: хлеб, колбаса. Кто-то снаружи без стука приоткрывает дверь и сообщает: «Файк умер»… (Лето. А он, Файк, так любил тучные красные пионы.) Я всхлипываю. Ал вскакивает со стула, отходит к окну, смотрит в темноту двора и говорит:
– Жаль-жаль. Ведь он мне должен два рубля…
Возвращается к столу, предлагает тост «за нас», мы берём стаканы. Но так получилось, что Ал, Алексей Первый, берёт стакан Алексея Второго, а Алексей Второй, Лёша – стакан Алексея Первого, с зельем и наговором, и залпом его выпивает…
Попутчик по парому продолжает поучать. Он за увеличение в весе. А ведь бывали, бывают и будут ещё случайные собеседники и собеседницы, попутчики и попутчицы, которым хочется похудеть до бесконечно малого веса, иным до миллиграмма и даже меньше. Есть и будет шанс выступить с лекцией мне, как худой. Но я надеюсь этим шансом не воспользоваться, упорно стремясь казаться умной.
Однако… Такие люди, так же как и Солнечные Духи Мудрости, должны быть сейчас где-то вне этого парома. По всему видно, они не соответствуют здешнему эталону достоинств. Как хочется, просто не терпится заснуть, а потом проснуться среди близких, родных людей… Запах гниения: прибыли в Статен-Айленд. Толстяка-красавца зовут Джимми. Приятно познакомиться. Красиво. Как бывшего президента Картера. Мог бы быть Биллом, как грядущий – уже грянувший – Президент Клинтон. Застегните молнию, Билл… то есть, Джимми. Перекидной мостик – железный лист – соединяет с берегом. Прощайте, Джимми, мне теперь направо, благодарю Вас за познания (автобусную карту – тоже). Телефон? Нет, телефона у меня пока нет. Вскидываю сумку на плечо: тяжёлая, как обычно: чтиво, зонтик, тапочки, халат, всё нужное. А я не люблю тяжести… Ретро-мысль: «Да, Густав просто побоялся измять штаны…» Ощупываю карман-кошелёк: хватит ли на Анжелику?
Диарк. По выходу из-под длиннющего навеса, перед взором, через дорогу – по-своему величественное здание местной «ратуши», так оно, по-моему, выглядит – ратушей. Мне ещё раз направо. Белокурый юноша с баночкой пива в руках – не первой, судя по малиновости румянца, – отхлебнув, спросил: «Помочь?» Не дожидаясь ответа, – видимо, ответом было мученическое выражение «не люблю тяжести» – взял сумку и понёс, и донёс до самого дома Анжелики. Искать, впрочем, пришлось мне самой, так как он здесь ничего не знает, он из Берлина, зовут Диарк, живёт пока в отеле и думает снять в Нью- Йорке, а именно в Статен-Айленде, «флат». Чтоб недалеко от остановки «коача»… Я немножко рассказала ему о порядках, о ценах и прочем, начав с того, что «флат», «коач» – выражения британские («бритиш»); американцы же употребляют слова «апартмент», «бас» (квартира, автобус). Тут он заметил, что я, должно быть, недолюбливаю Америку. Я: «О, ну что Вы! С чего это Вы взяли?»
Панически боюсь разоблачений в недолюбливании.
Анжелика и Пиковый Король. Просторный коридор, уводящий от лифта в царство входных дверей. В проёме одной из них, распахнутой, – очертания одетой во всё блестящее толстухи с торчащими во все стороны светлыми вихрами. Это… Анжелика? Ну и Анжелика! А как же «ясновидящая Анжелика», огромноокая красавица-брюнетка со страниц «Русского базара»? Лезу в карман за картинкой с адресом… Ещё ближе вижу: синенькие глазки-пуговички, пунцовый ротик-петелька и пунцовые же щёки-румяна (Джимми бы понравилась). Пальчики-сосиски вцепились в какие-то металлические прутики, держат крепко, стиснуты до побеления.
– Ну, я, што, не видишь, Анжелика. Эй, эй! Не иди так шустро! Фу, какая плохая энергия. Черт-ти-што. Антен мине чуть не сломала.
Крутит железками во все стороны.
Смотрю робко-вопросительно: входить… во флат… можно или нельзя? Эти маленькие глазки-пуговички…
– Заходь, ладна, в апартаминт. Сядь вон тама. Э, нет, сначала постой! Побудь тута, я кой-што проверю.
«Кой-што» проверяемо кручением железками, как если бы некий карапуз, малыш управлял воображаемым автомобилем… самолётом. «Странный акцент, – думаю я, – диалект… Надеюсь, эти мои невольные мысли не расстраивают её антенн…»
– Одне вампиры сиводни, одне вампиры, – констатирует экстрасенс, – дурная энергия, закрытые чакры, кругом одне вампиры. (Виновато ёжусь). Типеря садися. (Сажусь). Ну, што у тибя? Покажь фотку.
Доставая фотографию дочери, озираюсь: по стенам – открыточки с целующимися воркующими парочками. Салфеточки. Пуфики. Над пышной постелью – коврик с оленями-олешками. Напротив олешек – давно не видела (бы) – сервант с бесполезно томящейся под стеклом посудой: изнывающими от неупотреблений графинами и рюмочками,
фарфоровыми чашечками, расписанными цветочками, ягодками, ободочками, сердечками, драконами, рыбками разных пород, от мирной камбалы – домохозяйки Дженни Герхард рыбного мира до драматической акулы – разнорабочей Кармен, соответственно.
Неужели всё это, вся эта растительно-рыбная коллекция привезена из Тибета, где, согласно сообщению в «Русском базаре», хозяйка статен-айлендского «апартаминта» провела многие годы в изучении восточной мудрости? Или из Гималаев? Акцент, диалект у неё какой-то необычный… Вместе с портретом дочери (однажды сфотографировала её у окошка, и вышла композиция, которую так и назовёшь, взглянув: «Девушка у окошка»), выдернулась из сумки фотография Витяниса в красной рубашке и с чашкой кофе в руке, на среднем пальце которой нанизан массивный перстень с голубым камнем, а под перстнем примостилось незримо обручальное колечко двадцатилетней давности. Выдернулась и упала бы, да Анжелика подхватила, довольно ловко для своей комплекции:
– Вай, вай, какой мужик! Ну ты што – дура? – еслив думаишь, што такой мужик тибя палюбить? Да ты пасматри на сибе! Да ты жеш иму в матири гадисся! Ты што ат иво хатишь?
–Я… узнать, не женат ли… – мямлю зачем-то, вместо того, чтоб честно сказать, что эта фотография не является предметом моего визита.
– Жинатый, жинатый, и детки есть! – однако, перехватив мой недоумевающий взгляд «какие детки?» – поправляется: – То исть нету дитёв, ошибилася я.
(«А детей у них, и вправду, нет…»)
– …Да ты штой-то худая какая? Сохнишь па мужику, а зазря, милок. («…Раскрывали свои золотые головки одуванчики…») У-у-у, етти мужики! У-ух, как я ех нинавижу-у! Был у мине мужик. Дэк я иво-о била, била… У-ух, как я иво била! Он чирис три нидели апосля сватьбы слинял, сбёг, значить, ну и шут с им! Да на х… он мине здалси! –Мечтательно: – У-ух, бль… как я иво би-ила!
Наверно, вежливей было бы спросить: «За что Вы его били?» Но я рассказ сей прерываю:
– Анжелика, извините… Вот, взгляните, пожалуйста, на эту девочку, на этой фотографии. Она жива?
– Погоди, щас проверю. – Достала колоду карт, тусует. Выдёргивает из колоды короля пикового, кладёт на стол лицом вверх. Теперь колдует с антеннами. – Во. Дочка, штоли? Живая; вроди бы, так король говорит. Толька вота… Погоди… Щас… Ну, щас, значить, живая, ничиво. И вообще в Ивропи она! И тожа вампир. Сиводни у мине одне вампиры… И ищё, ни абижайси, милок, ну… Лисбиянка она вроди. Ну, байсекшуал, значить.
