На пороге показался Пауль, привлеченный необычными звуками, доносящимися со двора, и если обычно люди от изумления дар речи теряют, то он, напротив, неожиданно обрел его.

– Деточка, – нежно, боясь спугнуть, обратился он к Любочке, которая внимательно изучала задние, самые опасные зубы Бубна. – Вынь ручки из собачки! Мы посадим ее в клетку, и я дам тебе конфетку.

От ужаса он стал изъясняться примитивными, недостойными профессора философии стихами. Любаша обернулась и, пропустив мимо ушей сладкие обещания, прочла ему короткую лекцию по вычесыванию собак, чистке ушей и зубов. Пауль вытянулся, как капрал перед генералом. Бубен, который уже не отходил от Любочки ни на шаг, понимающе и оскорбленно кивал. Оттащив меня от собачьей миски, из которой я под шумок поживился полупрожеванной и выплюнутой Бубном морковкой, старик Пауль повел нас домой. Народ, видя этот парад-алле, прятался за заборы и рукоплескал уже оттуда. Впереди, не то чтобы на белом коне, но вися на Бубне, гарцевала Любочка. Мы с Паулем шли в арьергарде.

Бабушка чепчик вверх не бросала, но полотенцем ее обмахнуть пришлось. Крепкая старушка была. Любочкина мама, к тихому восторгу Любочкиного папы, на пару дней онемела, тот даже к соседу-врачу ходил: мол, как бы так и оставить, чтобы молчала и улыбалась. Тот посоветовал надеяться: «Природа, знаете ли, батенька, чудеса творит». Нет, не прошел номер, отошла, заговорила, правда, улыбаться стала действительно чаще – на всякий случай.

С Паулем бабушка подружилась, он интересный старик оказался. Часто стал ходить к нам, и Бубна с собой брал, а потом и вообще его с цепи снял.

А история такая была. Пауль всех в войну потерял. Сам воевал, ранен был, потом вернулся – нет семьи, всех одной бомбой накрыло. Много лет один жил, а потом студенты подарили ему шестинедельного Бубна. Пауль спал с ним, ел из одной тарелки, холил и лелеял, любил до беспамятства. Избаловал, как еврейская мама единственное дитя. Бедный Бубен боялся собственной тени, и Пауль стал держать его на цепи, чтобы не сманили и не обидели. Бубен, он доверчивый очень был, бесконечно трогательный. На Пауля как на бога смотрел, тот в магазин один выйти не мог. Так и жили, как сиамские близнецы.

Все это Пауль бабушке с дедушкой за чаем рассказывал. Бубен тут же сидел, за столом. Ему специальный стул подставляли, он залезал на него и слушал внимательно. Пауль рассказчик был отменный, но и Бубен – слушатель благодарный.

И все же на пару дней Бубна нам оставили. Пауль решился наконец взять настоящую охранную собаку – раз Бубна раскусили. То ли рукописи у него там какие-то были, то ли книги ценные. Словом, вернулся через пару дней с весьма неказистой по сравнению с вальяжным Бубном овчаркой по имени Галя. Брал ее с большим сомнением: ну не тянула она своим видом на охранника, а кормить второго нахлебника было как-то не с руки. Хозяин Гали божился, что она порвет даже медведя-шатуна. Звучало крайне неубедительно, хотя холодные как лед глаза производили впечатление.

Галя вошла во двор, недоверчиво принюхалась – и тут увидела Бубна. Это была любовь с первого взгляда. Каким-то невероятным животным чутьем она уловила его беззащитность, и, видимо, в ней проснулся дремавший материнский инстинкт. Она решила, что это ее щенок. То, что щенок в пять раз больше и в два раза старше, ее не смутило. Ее вообще ничего не смущало – этим она мне напоминала Любочку. Для Гали не существовало разницы в возрасте и весе, чувство страха было ей неведомо. Она знала только одно: есть Бубен, и его надо защищать. Ну и Пауля с домом заодно уж.

Из короля Бубен превратился в небожителя. Галя следила, чтобы он вкусно ел, сладко и много, часов по двадцать в сутки, спал. Чтобы не потерял мяч, с которым любил играть с нами, детьми. Бубен охамел настолько, что, приходя к нам, стал укладываться на диван на веранде. Галя ревниво охраняла его покой. Бабушке пришлось смириться, она только подкладывала какое-то старое одеяло. Впрочем, собак она любила. А Бубна с его скорбным взглядом не любить было нельзя. Галю, мне кажется, все слегка опасались и уважали.

Недовольна была только соседка напротив, Марта. Бубен-король повадился ходить по дворам, собирать оброк с населения натурой, в виде продуктов. Где не давали, взимал сам. Королевским опричником выступала, естественно, Галя. Любаша приучила Бубна к моему утреннему творожку с клубникой. Я тоже его любил, но мне без труда разъяснили, что Бубну нужнее, – приходилось обходиться манной кашей, к которой мы оба были равнодушны, но есть-то хочется. Любашиным супом из крапивы в песочных формочках сыт не будешь, хотя тоже съедобно.

Так вот, однажды поутру соседка Марта выплыла в сад и онемела. Между грядок с клубникой прохаживался Бубен, аккуратно снимая самые спелые ягоды, ни в коем случае не повреждая при этом незрелые. По периметру, с видом надсмотрщика на плодово-ягодной плантации, ходила Галя и всем своим видом предлагала Марте не вмешиваться. Насытившись, чета гордо удалилась, оставив Марту без клубники, но с многочисленными кучами ароматных удобрений для последующих урожаев.

В этот же вечер нашей улице предстояло убедиться в Галиных боевых качествах.

Была суббота, и жители Риги устремились на взморье. Дорога к пляжу проходила по нашей улице. У нашего забора росли кусты жасмина с какими-то невероятно большими и пахучими цветами. В глубине кустов стояла скамейка. На ней любили посидеть бабушка с дедушкой, старик Пауль с простившей Бубна Мартой, да и другие соседи. А в тот день скамейка была занята Бубном, переваривавшим сырники Любашиной мамы, которая не очень-то поверила нашим клятвам, что все пятнадцать штук съели мы сами. Слишком лоснились брыли у Бубна и Гали. Галя же полеживала в теньке под скамейкой, ни на секунду не сводя глаз со своего неразумного чада.

Из местного автобуса высыпалась группа подвыпивших галдящих парней. Галя слегка напряглась. Бубен на скамейке грезил о вечном. Мы с Любашей, притаившись в жасмине, закапывали секретики из осколков бутылки и цветной фольги. Парни поравнялись с нашим забором и увидели пса, растянувшегося в прохладе.

– Ну, что разлегся, давай подвинься, – махнул рукой один и случайно плеснул пивом из бутылки Бубну в морду. Тот от неожиданности по-щенячьи взвизгнул.

Глаза Гали приобрели выражение хладнокровного наемного убийцы. Любаша в мгновение ока оказалась за забором. Шерсть на загривке Гали и Любкин хвостик на затылке вздыбились одновременно – и они с проворством бандерлогов и мертвой хваткой бультерьеров вцепились в жертву: Галя – в рукав пиджака, как учили, а вот нетренированная Любка – в кисть. Собачья коррида, группа «Альфа» отдыхает.

Протрезвевшая вмиг жертва выла и пыталась стряхнуть обеих. Из дома вылетели бабушка с дедушкой и Любочкины родители. Оторвали двух бойцов, рану от Любкиных зубов залепили пластырем, новую дефицитную рубашку Любочкиного папы из шкафа достали, пиво водкой отполировали – отошел парень, даже улыбаться начал. Правда, один глаз немного дергался. Всех друзей за стол посадили, а Любочка с Галей всё круги с недоверием вокруг нарезают и зубы точат.

Ну и Бубен на диване, как падишах в изгнании, томно поглядывает. Галя его от пива облизала, захмелела, подобрела, но все же гладить себя покусанной жертве не давала. Ненадежный он какой-то, да и трезвая Любаша на всякий случай глаз с него не спускает. Расслабились обе, только когда всю кодлу благополучно на такси домой отправили. Что делать, пришлось раскошелиться – виноваты были все. Правда, Галя и Любочка так не считали. Им хоть и попало слегка, но победительницами они всю неделю ходили, а что случилось потом, вы узнаете в следующей главе.

Толковый словарь

Цорес – неприятность различной степени тяжести. Лингвистически это «цорес» ближе всего к слову «макес». А уж «макес», простите, можно перевести как «геморрой», что действительно крайне неприятно.