Дымоход доверили опытному дяде Сене. Квартира сияла. Мыли окна, двери. Соседи любопытствовали и предлагали услуги. В аптеках были скуплены недельные запасы йода, бинтов, ваты и валидола. Бабушка Серафима стерилизовала инструменты. Папу, зачем-то стырившего с кафедры нейрохирургии трепанатор черепа, с позором разжаловали из ассистентов в санитары. Дедушка Осип звонил коллегам из Москвы и Киева, чтобы получить последние консультации. Те сочувственно отмалчивались.

Наконец час пробил.

На стерильной пеленке лежал не менее стерильный младенец.

Созревший прыщ, размером с недоношенную горошину, призывно синел на розовой попке. Бабушка Серафима еще раз залила йодом прыщ и паркет. Дедушкино лицо не в гамму побелело.

Танкист, бравший Берлин, запивал на кухне валидол водкой. Смех бессердечного дяди Сени глушил младенческие вопли и рыдания мамы и бабушки Гени. На лестнице некурящий папа зажег сигарету с фильтра.

Не растерялась только бабушка Серафима. Выхватив из дрожащих рук флагманского хирурга Балтийского флота скальпель, она ловко проткнула созревший прыщ и залепила микроскопическую ранку пластырем. Я жадно присосался к заботливо подставленной материнской груди. На мое младенческое лицо капали слезы бабушек и пот дедушки-хирурга, так и не справившегося со спецзаданием.

На следующий день ранка на попке затянулась, чего нельзя сказать о душевных ранах бабушек и дедушек, которым суждено было кровоточить до конца их жизни. А все потому, что преданы они были мне так беззаветно, как не был предан больше никто и никогда в моей жизни, и подарили столько любви и нежности, что запаса этого мне хватает и по сей день.

А вот как дедушке Осипу удалось восстановить подорванную репутацию совершенно неожиданным для хирурга способом, я расскажу в следующий раз.

Несколько дней деда Осип пристыженно молчал, безропотно снося ехидные подколы деды Миши и Семёна. Обстановка начала накаляться, женщины стали недовольно греметь кастрюлями на кухне. Бабка Серафима не могла снести неуважительного отношения к Осипу и огрызалась по поводу и без повода.

Мои рижские родственники потихоньку стали собираться домой. Их вяло и неубедительно удерживали.

Разжалованного деда поставили на глаженье пеленок. В его руках это унизительное занятие превращалось в поэму. Он отпаривал их с двух сторон, потом складывал вдвое, наводил стрелочку, как на форменных брюках, опять складывал и опять гладил со всех сторон. Пеленок было много, и это занятие по эффективности напоминало сизифов труд.

Еще в его обязанности входил поход за молоком в знаменитый «низок» на углу Чайковского и Фурманова. Низок его называли потому, что магазин располагался в полуподвале и от двери его вели вниз несколько ступенек.

В тот день дед взял бидончик, вышел из прописанной мартовскими котами парадной и углубился под арку. Облитый матом и помоями, он вежливо извинился перед дворничихой и вышел на улицу Чайковского. Тут его, видимо, осенила очередная творческая идея, как закрыть кровоточащую печень сальником. Прокручивая в голове ход операции, он медленно миновал «низок» и проследовал дальше, в сторону Соляного садика. Там его и отловил еще один мой дядя, а точнее, муж еще одной моей тети, Мирры, Моня, личность в нашей семье тоже по-своему легендарная. Славен он был не только чином майора авиации, но и успехами у женского пола. Ни одна юбка не могла пройти рядом без риска быть смятой, поглаженной, а то и задранной. Возраст Моню не смущал – он интересовался женщинами в период полового созревания, цветения, увядания и, соответственно, гниения. Он умудрялся даже обменяться соленым словечком с девяностовосьмилетней Зельдой, пребывающей в стадии полового компоста. В свободное от женщин и завода время он ошивался в Соляном садике, где играл в шахматы и с проворством дикого зверя отслеживал очередную половозрелую жертву. Поговорив о женщинах и о погоде с Моней, дед Осип развернулся в сторону «низка», и вдруг его внимание привлекла группа пацанов, возившихся тут же, на куске оттаявшей ленинградской земли. Мальчишки орали, матерились и оживленно махали руками.

Дед приблизился. В центре кодлы сидел на корточках Гришка, сын Мони. В его руке был ржавый перочинный нож, который он с размаху всаживал в землю. Иногда ножик падал плашмя в лужу и тогда по праву переходил к другому играющему. Это была знаменитая у всех дворовых пацанов игра в ножички. Дед заинтересованно остановился. Гришка с усмешкой посмотрел на родственника и вытер нож о штаны.

– Ты неправильно держишь нож, – сказал дед. – Его надо держать тремя пальцами, как скальпель, тогда он будет слушаться твоей руки и никогда не сделает неверную линию.

– Попробовать не желаете? – с издевкой протянул нож Гришка.

Хулиган он был еще тот. Это потом он станет знаменитым пианистом – тогда же он с большим успехом играл не на приобретенном за дикие деньги рояле, а на родительских нервах.

– Можно и попробовать, – невозмутимо сказал дед и оглянулся, куда бы пристроить бидончик.

Взяв тампон из подозрительно-желтоватого снега и по привычке промокнув операционное поле аккурат там, где Волга впадает в Каспийское море, он представил себе расстояние между аортой и легочной артерией и ахнул ножик точно между ними, попав прямо в Астрахань. Герои Соляного садика превратились в соляные столпы. Дед Осип метал с левой и с правой руки, от бедра и с закрытыми глазами. Аорта-Волга обливалась кровью и весенними ручьями, а сердца посрамленных дворовых мальчишек – слезами. Тощие весенние голуби зависли над сквером, от удивления перестав гадить на задремавшую на лавочке Зельду.

А тем временем на улице Воинова били тревогу. По прошествии часа Сеню отправили в «низок», откуда он явился с известием, что деду Осипа там не видели. Вместе с папой они бросились прочесывать дворы и подвалы. Женщины стали обзванивать морги и больницы. Кульминацией был бодрый голос дежурной по городу, которая равнодушно посоветовала бабке Серафиме не волноваться, – ей, мол, обязательно сообщат, в каком морге лежит ее муж.

Прошло еще часа два – следов деда нигде не обнаружилось. Валерьянка и терпение кончились.

– А что, Сима, – вдруг спросил дед Миша, – не было ли у Осипа проблем с этими?.. – И он многозначительно кивнул в сторону Литейного проспекта.

Дело в том, что улица Воинова упиралась прямиком в Литейный, 4. Шутка, что это самое высокое здание в Ленинграде и с его крыши виден даже Магадан, была очень в ходу.

Бабка побелела и простонала только одно слово:

– Самуил…

Когда ее сбрызнули водой, она сквозь слезы поведала историю дружбы Осипа и Самуила. Еще в войну они работали вместе в военно-полевом госпитале. Самуил Герштейн был акушером-гинекологом, но в войну, как водится, работал военно-полевым хирургом, в перерывах между ампутациями потроша военно-полевых жен и принимая роды у благодарного местного населения.

После войны оба оказались в Риге, заведующими, соответственно, гинекологическим отделением и отделением военно-полевой хирургии. Сарра, жена Самуила, работала учительницей в местной школе.

Когда дело врачей дошло и до их госпиталя, началась чистка по доносам. Надо ли говорить, что на Самуила донесла старшая медсестра, которую он спас при родах, сделав уникальный поворот ребенка в утробе за ножку? Самуила сняли мгновенно, высылка и арест были неизбежны. Справедливости ради, персонал гинекологического отделения старшую не поддержал. Вечно поддатая санитарка Глаша, прославившаяся тем, что во время обхода на вежливое замечание главного о плохо помытом поле повернулась к нему тылом и объявила: «Хочешь, жопу покажу?» – так вот, эта самая Глаша шваркнула воняющую сортиром тряпку старшей в рожу и сказала, что в следующий раз засунет эту самую тряпку туда, откуда старшей заведующий выковырял ребенка, и так же поперек. Старшая ждать этого не стала, тихо в одночасье уволилась и исчезла.