Я заранее прошу прощения у многоуважаемых читателей за некоторую фривольность этой главы. Но ведь «Дети Воинова» – не совсем детское чтиво, верно?

Ниже привожу перевод некоторых выражений, без которого смысл этой главы понять будет сложно.

Cik maksā aboli? – Сколько стоят яблоки? (Латышский язык.)

Lingua Latina non penis canina. – Не хер собачий. (Латынь.)

Fortuna non penis in manus non recipe – Счастье не член – в руку не возьмешь. (Латынь.)

Говорить я, на радость всем, начал рано и почти сразу предложениями. Память у меня была великолепная, слух отменный, нос, как положено, длинный, и совал я его куда надо и не надо. Всем окружающим приходилось быть очень аккуратными в использовании языковых оборотов. Особенно туго пришлось Сене и дедушке, которые привыкли в порыве чувств в выражениях не стесняться, а теперь для выяснения проблем отцов и детей им приходилось уединяться на кухне и ругаться полушепотом. Весь интерес пропадал не начавшись. Дедушка вообще знал невероятное количество не подходящих для моего уха частушек, и ему всерьез пришлось прикусить язык. Женщины немедленно взрывались негодующим воплем, когда он, проходя мимо нишенки и поглядывая на вдовствующую бабушкину сестру, игриво напевал: «Мимо тещиного дома я без шутки не хожу…»

Но первым попался мой бедный папа. Дело в том, что мама в это время проходила практику в Ленинском районе старого коммунального Ленинграда. В ее участок входило несколько домов между провонявшей дрожжами с пивного завода Курляндской улицей и проспектом Газа, поблизости от завода «Красный треугольник», сливавшего производственные и канализационные отходы в Обводный канал. То еще местечко. И народец соответствующий – люмпен, гегемон. Дома шли на расселение, и те, кто жил на последнем этаже, к участковому врачу в сумерки ходить боялись и ленились. Уже опустевшие квартиры на нижних этажах были заняты бомжами и всяким другим малоприятным сбродом. Мама же, как молодой специалист, должна была шлепать в темноте среди подозрительных личностей, чтобы обслужить оставшихся на верхних этажах жителей.

Вот и в тот день, больная, в порвавшихся и промокших сапогах, она потащилась на седьмой этаж нелифтированного дома 32 по Курляндской. Дверь ей открыла румяная сытая жена местного милиционера, держа на руках не менее сытого младенца. С радостной улыбкой поприветствовав мою анемичную, тощую и сопливую маму, она разверзла сахарные уста деревенской хабалки и спросила, какой кусочек от курочки лучше дать ее зажравшемуся Ромочке.

Все это мама, рыдая, рассказала дома папе, пока он стаскивал с нее сапоги и ставил мамины отмороженные ноги в тазик с теплой водой. Папа, на минуту забывшись, ясно сказал, какой именно кусочек от курочки и куда засунул бы он Ромочке. На что я немедленно спросил, что такое «жопа», и вопросительно воззрился на папу в ожидании объяснений. Если бы папа мог, он утопился бы в тазике. Дедушка и Семён, хрюкая, вылетели на кухню. Папа, страшно покраснев под испепеляющим взглядом мамы и бабушки Гени, выдавил из себя, что это просто самая вкусная часть курочки.

Инцидент, казалось, был исчерпан. Но он еще аукнулся, когда я был приглашен на день рождения к соседской Розочке. Она была так же прекрасна и пленительна, как масляные розочки на праздничном торте. И когда меня спросили, какой кусочек мне бы хотелось, я очень четко выговорил слово, которое не имело к торту никакого отношения, но имело самые серьезные последствия в наших отношениях с соседями. Я так и не понял, почему, когда я попросил самый вкусный, по словам папы, кусочек, то есть жопу от тортика, нам пришлось немедленно уйти домой, и Розочка больше никогда не появлялась в нашем доме.

Язык мой – враг мой! Это было только начало. Сколько я страдал из-за него и физически и морально! Может, и надо было слегка подкоротить его еще в детстве, тем более что такая возможность представилась той же зимой.

Семёну иногда доверяли гулять с любимым племянником. При этом нам строго-настрого запрещалось выходить со двора на улицу, приближаться к кошкам, собакам, машинам, магазинам, сосулькам, помойкам… Список можно было продолжать до бесконечности. Семён получал наставления перед каждой прогулкой, словно ему поручали доставить суперважный пакет в ставку командующего. Понимая всю степень ответственности, Семён со двора не выходил, да он и не стремился, так как двор был полон скучающих от сидения с детьми мамаш, а чернявый Сеня вид имел импозантный и глядел с вожделением и многообещающе.

В тот день стоял такой холод, что бабушка долго сомневалась, выпускать ли чадо на улицу вообще, но в итоге решила, что свежий воздух все же лучше. И вот, одетый так, что едва мог шевелиться, я был этапирован во дворик со своим верным охранником, который, определив меня у замерзших намертво качелей, стал окучивать очередную молодку с младенцем.

Молодка истекала молоком, а Сеня слюнями. Да и звучала она, видимо, обнадеживающе, потому что Сеня отвлекся всерьез, а я, соответственно, заскучал. Развлекал меня только призывный блеск качельной железяки, которая, как строго запрещенное зимой мороженое, переливалась на холодном январском солнце. Язык сам потянулся к качелям и в строгом соответствии с законом физики немедленно примерз.

Мой вой разбудил даже медведей на Карельском перешейке. Сеня в истерике попытался меня отодрать, но не тут-то было – против природы не попрешь. Я орал от боли, а Сеня от ужаса. Он прекрасно понимал, каким именно местом его на глазах всего двора прилепят к качелям, где и оставят оттаивать до весны, и, уже ничего не соображая, дергал меня за голову. Я же, весь потный и красный, орал как пожарная сирена. На наши вопли вылетела бабушка, быстро оценившая ситуацию из окна, окатила мой язык и железку теплой водой и аккуратно высвободила из ледяного плена.

Сеня, получивший с размаху тем же ковшиком по голове, даже не роптал, понимая, что дешево отделался. Все же на всякий случай он затаился на пару дней у уже обработанной молодки, чтобы переждать бурю, которая разразилась после возвращения домой мамы, папы и, главное, дедушки. Пару тумаков и оплеуху по возвращении он принял с кладбищенским смирением. Видимо, счел их заслуженной расплатой за мой отмороженный язык и поруганную честь кормящей мамаши.

Зима кончилась, и по весне меня отправили в Ригу к другим моим бабушке и дедушке. А на лето из пыльной Риги меня всегда увозили на Рижское взморье. Как таинственно и заманчиво звучали названия: Дубулты, Яундубулты, Дзинтари, Майори… А ресторан «Юрас перле»! Незнакомые слова перекатывались во рту, как ракушки в песке прибалтийских дюн.

В этот раз дачу мы снимали в Яундубултах. Деда Осип утром ездил в Ригу на работу, оставляя нас с бабушкой Серафимой на даче. Почти ежедневным развлечением были походы на местный рынок. Я быстро усваивал сложный латышский язык. Бабушка просто раздувалась от гордости, когда я подходил к прилавку и важно спрашивал: «Cik maksā aboli?» Торговки умилялись и делали скидку.

В соседней с нами комнате проживали шумные студентки-медички. В июне, понятное дело, шла сессия, и они целыми днями гундели непонятное. Меня они любили, зазывали к себе часто и втихаря от строгой бабушки подкармливали чем-нибудь вкусненьким. Аппетит мне перебить было трудно, и их коварство оставалось незамеченным. К слову, по-моему, они через меня пытались наладить связи с дедушкой, потому что в дальнейшем всем предстояло у него сдавать военно-полевую хирургию.

Однажды я, как всегда, зашел на огонек, а главное, поживиться бутербродом с категорически запрещенной и от этого еще более любимой дешевейшей ливерной колбасой. Девицы, заткнув меня приличным куском, долбили что-то на незнакомом языке.