Я не помнила всего, но то, что жгучим следом отзывалось в моей памяти, уже не забуду никогда. Пустые крики, отчаянные голоса, Кесси, Кесси, Кесси… Все казалось мне таким реальным, что спустя миллионы падений и отрицаний я перестала осознавать себя. Я будто растворилась в песчинках того времени, которое теперь длилось целую вечность. И это, словно змеиный яд, с каждой секундой все глубже и глубже проникало под кожу, заставляя чувствовать невыносимую слабость вперемешку с безысходностью. Я знала наперед, что погрязну в собственных ощущениях настолько, что не смогу выбраться, но бороться уже не было сил. Да и был ли хоть малейший смысл в этом? Мой сестра, Кесси, она…мертва. И глупо, чертовски глупо это отрицать, так же, как и отрицать то, что моя мать где-то на окраине Стогвурда лежит в палате с белыми стенами и стеклянными глазами смотрит в потолок, ожидая разноцветных таблеток. И когда мой мир успел настолько рухнуть? В тот момент, когда наркоманка показала мне газету или намного раньше, когда мы, словно играя в догонялки с дьяволом, ехали в больницу, куда доставили еще дышащую Кесси. А может и раньше, когда мы вот так просто отпустили ее в другой город, прекрасно понимая, что она стремится не получить хорошее образование, а бежит от собственных демонов под кроватью. Кесси всегда была одинока, и ни один парень или подруга никогда не могли исправить этого. А эти дерьмовые видео, которые я записывала для нее, по сути, лишь напоминали ей о той атмосфере приторности и духоты, которую она старалась забыть. Какая же я идиотка! Будь у меня силы, я бы выбросила чертову камеру из окна, попутно ломая ее составляющие части.
К утру, казалось, слезы ушли. Не потому, что я успокоилась и приняла ситуацию, их попросту больше не осталось. Глаза, как и все тело, были опустошены. Смотреть на утренний свет, который так и пробивался сквозь закрытые жалюзи, было больно. На большую комнату смотреть было не больно, а мерзко. Вся обстановка вызывала нескрываемое отвращение. Попытавшись встать с кровати, я почувствовала головокружение, а следом острую боль, затмевающую все вокруг. Ныло все тело, левую руку жгло, ног я почти не чувствовала. Во рту пересохло, а грудь будто придавило роялем. После третьей (или пятой) попытки я смогла сесть на кровать, прикрывая лицо руками. Спустя целый век мне удалось справиться со все еще мокрой курткой. Из кармана выпал телефон, показывая время: 6:17. На экране красовались свежие трещины – наверняка результат вчерашнего падения. Вспомнив про это, взгляд бегло пробежался по левой руке с многочисленными ссадинами по обеим сторонам ладони. Эта картина не произвела на меня никакого впечатления, поэтому, швырнув куртку и телефон на стул рядом с кроватью, я вновь попыталась встать. Это оказалось еще сложнее, чем принять сидячие положение. С каждой попыткой голова будто взрывалась, а мысли накатывали с новой волной. Раз – передо мной сидит Кесси и тщетно пытается осилить логарифмы, два – она приходит абсолютно пьяная с вечеринки Тиффани и падает прямо на пол, три – за дверью я слышу громкие голоса родителей и сестры, ругающихся из-за мини-юбки в ноябре. На четвертый раз все тело обдает холодом, потому что я вновь оказываюсь в нашей машине с окровавленным телом. И, не оборачиваюсь, наверняка знаю, кто сидит за рулем.
Но я справляюсь, подавляю эти мысли. В очередной раз мне, почти захлебнувшейся, удается доплыть до суши. Но нет никакой вероятности, что спасение будет всегда. Как и нет причин думать, что я справлюсь со всей той болью, отпечаток которой навечно поселился в иссякнувшем теле и израненной душе. Мне вдруг стало так холодно, что зубы начали стучать, а руки посинели, сливаясь с цветом вен. Я начала стаскивать с себя вымокшую одежду, бросая ее все на тот же стул. Особо не задумываясь, спустя многочисленное количество головокружений, я смогла надеть на себя черные лосины и серую кофту, застегнув ее на замок. Стало лучше, но не намного, поэтому, дабы вновь не потерять остатки сознания, я решила лечь на кровать, укутавшись пледом. Пытаться заснуть сейчас – это чистой воды утопия. Возможно, мне и впрямь удалось бы скрыться от реальности, но я прекрасно осознавала, что ждет меня во снах. И, практически видя это наяву, я совершенно была не готова увидеть это еще и там.
И так, лежа на спине и уставившись в потолок, я уничтожала свое существование и надежду на нормальную жизнь. Наверное, так и сходят с ума, часами проводя наедине с демонами, жаждущими сковырнуть в тебе нарыв и выплеснуть гной наружу. В какой-то момент времени я осознала, что у меня изначально не было шансов на восстановление. Я умерла в той машине вместе с Кесси, и пусть мое тело все еще дышит, то душа давно провалилась в густеющий туман, пронизывающий остатки человечности, низвергая до пыли. И вся эта “терапия” от доктора-психиатра и мисс Одли, которая, должно быть, была его бывшей студенткой и нынешней коллегой, только дали понять мне это. Они не верили, что я приду в себя после такого. Да и возможно ли верить? Я их не виню. Я не обвиняю людей по отдельности, я обличаю весь гребанный мир за то, что позволил моей сестре умереть на операционном столе. И ради этого стоит бороться? Жить с осознание того, что ты можешь дышать, ходить, есть, смеяться и плакать, а другие нет?! Зачем мне этот мир без Кесси, если она была единственной, кто давал мне надежды на будущее. Она верила в меня, защищала от травли, помогала искать себя в разных сферах, которые мне так и не дались. А теперь я осталась одна. Без цели и планов на жизнь, с бухающим отцом и полоумной матерью, которую я не видела с тех самых пор в больнице. До боли смешно вот так потерять себя, растворится в огромном облаке, слиться с ним, а потом исчезнуть, оставив после себя след кровавой пелены.
– Вэли? – дверь комнаты предательски скрипнула и на пороге появился отец. Его вид оставлял желать лучшего: вчерашняя мятая одежда, бледное лицо, огромные синяки под глазами и свежий порез на указательном пальце говорили сами за себя.
Я, краем глаза взглянув на него, продолжила смотреть в потолок, давая понять, что не настроена на рефлексию вчерашнего. Но отец не отступал. Было видно, что он выкинул сон из своей жизни так же, как и я, но мне не доставляло это никакого удовольствия. Я по-прежнему на него злилась, но теперь будто смотрела на собственный гнев через чье-то отражение в маленьком зеркале, которое вот-вот должны закрыть и бросить в огромную сумку.
– На столе лежать сэндвичи. Тебе…тебе надо поесть, – его голос продолжал дрожать, и я невольно усмехнулась. Говорить сейчас о сэндвичах после того, как мой мир разбился вдребезги, вполне в духе взрослых.
– Я оставлю их там. Или может…принести сюда? – на этот вопрос я не удосужилась даже моргнуть.
Постояв еще минуты три, которые показались мне целой вечностью, он удалился, не забыв закрыть дверь. Я облегченно выдохнула. Находится в одной комнате с тем, кто знает темные уголки твоей истории, всегда тяжело. А жить и пытаться существовать с тем, кто создал утопию для тебя, оказывается тяжелее в тысячу раз. Я не просила отца скрывать от меня смерть, защищая, также не просила о дурацких сэндвичах, которые должны сделать что? Например, вернуть меня к жизни? Придать бодрости для нового дня, который станет для меня таким же бесцветным, как и все предыдущие? А может еда вернет Кесси ко мне? Неужели отец не понимает, что последнее, что мне сейчас необходимо, это пища?
Но он, видимо, не понимал, поэтому продолжал заходить ко мне буквально каждый час с просьбой поесть. На шестой попытке мой стеклянный глаз дернулся, и я сдалась.
– Ладно, я поем, только перестань ходить ко мне, как медсестра в больничную палату, – резко выпалила я, заставив на пару секунд опешить родителя, который уже собирался уходить.
В этот раз я встала благополучно, лишь немного задержавшись на старте. В гостиной со вчерашнего дня был включен свет, хотя на улице сейчас уже во всю светило солнце. За окном слышался звонкий смех детей – явный признак наличия в Стогвурде хорошей погоды. Сейчас наступает то самое время, когда расцветающая весна бурным потоком вливается в каждый уголок земли и тела, даже не думая уступать такое удовольствие своей знойной подруге – лету. Я никогда не любила жару и солнце, но в особенные дни волна преображений захлестывала и меня. Кесси же не была такой податливой: с пятилетнего возраста у нее обнаружилась аллергия на цветение, заставляющая ее аккуратный нос превращаться в алый наконечник, а щеки были похожи на тело божьей коровки. Я часто смеялась над ней, когда она не успевала принимать лекарство и становилась моим личным Санта Клаусом. Первые двадцать минут Кесси и вправду на меня злилась, обзывая всевозможными ругательствами (если рядом не было родителей), но потом, сдавшись и решив плыть по течению, смеялась со мной, попутно бросая в меня одну из своих подушек.
