Земля снова содрогается.

Я боюсь смотреть, но все равно поворачиваю голову. Там, на краю поля стоят четыре черных коня – восемь футов в холке; из их раздувающихся ноздрей клубится дым; и их безликие всадники в плащах. Однако они, похоже, не преследуют нас, и на мгновение я позволяю себе надеяться, что, возможно, поле каким-то образом закрыто для них. Выдыхаю с облегчением, но мой следующий вздох превращается в крик, когда всадник вдалеке, справа от меня, опускает свой пылающий факел на траву.

– Беги! – слово вырывается из меня, когда я заставляю Уэса двигаться, толкая, пихая и пиная его наполненное соломой тело, но он просто стоит, как пустое пугало, уставившись на стену из травы.

Я слезаю с него и дергаю его за безжизненную руку. Дым и пламя поднимаются к небу позади него, а звук мотоцикла моей матери ревет позади меня.

– Она уезжает! Ты сгоришь! Пожалуйста, Уэс! Пожалуйста, пойдем со мной!

Слезы застилают глаза и обжигают щеки, когда я смотрю в мертвые пуговичные глаза бездушного мужчины.

– Все уезжают, – бессмысленно повторяет он. Его набитый соломой мозг не способен прислушаться к разуму.

В то время, как огонь пожирает стену травы позади него, затемняя небо дымом, я полностью отрываю его руку. Солома вылетает из оторванного рукава, когда я бросаю руку в огонь и обхватываю его горящую, обжигающую талию.

– Ты ошибаешься, – рыдаю в его изодранную клетчатую рубашку, прежде чем она вспыхивает пламенем. – Я не оставлю тебя.

Жар обжигает плоть, но я не отпускаю.

Пока не просыпаюсь.

Медленно открываю глаза, ожидая, что сильный жар исчезнет, но этого не происходит. Тело, которое я обнимаю, такое же горячее, как и в моем кошмаре.

– Уэс? – сажусь и всматриваюсь в открывшуюся передо мной картину.

Спальня Картера при свете дня выглядит еще более удручающе, чем прошлой ночью. Его открытый шкаф полон спортивного инвентаря, баскетбольных трофеев и проволочных вешалок для одежды, лежащих в беспорядке. Пустые ящики комода выдвинуты на разную длину и выглядят, как городской горизонт из небоскребов. А мужчина, с которым я спала на голом матрасе Картера, свернулся рядом со мной клубочком, дрожа, обливаясь потом и убегая от своих всадников.

Мои глаза блуждают по обнаженному телу Уэса. Лоб в морщинках и весь покрыт капельками. Сильное тело дрожит, несмотря на горячие волны, исходящие от него, а пулевое ранение демонстрирует все свое кроваво-мокнущее великолепие.

Дерьмо!

Я должна была следить за тем, чтобы рана была чистой и перевязанной. Но забыла об этом, как и обо всем остальном.

Вчерашний день пролетел так быстро, – пытаюсь объяснить себе. Все вокруг сходило с ума из-за спущенной шины, грозы, пребывания в этом доме и...

Я чувствую, как мои щеки горят, а уголки рта приподнимаются, когда вспоминаю, что еще мы делали вчера. То, как Уэс целовал меня, словно я была его последней едой. То, как он держал меня и говорил, что это идеально. То, как он изливался в меня, заполняя пустоту, которую я когда-то считала бесконечной. Уэс показал мне прошлой ночью глубины, о которых я и не подозревала, и я счастливо утонула в них.

Уэссон.

Моя улыбка становится шире, при мысли о его имени. Я не хочу чувствовать себя счастливой после того, что вчера сделала. Что мы сделали. Хочу чувствовать себя виноватой, ужасной и отвратительной. Я только что изменила единственному парню, которого когда-либо любила... или думала, что люблю... в его собственной кровати, господи, но... как говорит Уэссон Патрик Паркер... Пошли они все нахуй. Картер оставил меня здесь умирать.

Уэс – единственный, кто заставляет меня не желать этого.

Я соскальзываю с кровати и сажусь на пол, скрестив ноги, рядом с рюкзаком. Тихонько роюсь среди еды и воды, пока не нахожу набор первой помощи, который собрала. Там полно мази и бинтов, но Уэсу нужны антибиотики и, возможно, обезболивающие. Это кровавое месиво выглядит так, что оно должно болеть намного сильнее, чем он показывал.

Я вытаскиваю оранжевую рецептурную бутылочку из переднего кармана рюкзака, куда спрятала ее, пока переодевалась. Поднеся ее к свету, с удивлением вижу, сколько таблеток у меня осталось. Оглядываясь назад, понимаю, что с середины вчерашнего дня не приняла ни одной таблетки. В этом не было необходимости. Поцелуи Уэса – это мой новый наркотик, стирающий память, и, если бы я была везунчиком, а это не так, – он бы не закончился.

Я ставлю гидрокодон рядом с аптечкой и на цыпочках иду по коридору. Не знаю, почему – чувствую потребность вести себя так тихо. Может быть, потому, что не хочу будить Уэса. Или, может быть, потому, что последние несколько лет, я старалась, чтобы меня не застукали голой в доме Картера Реншоу.

Проходя через кухню, я бросаю взгляд на камин и вдруг вспоминаю, что мы не потушили его вчера. Но пламя давно погасло, стеклянные двери плотно закрыты. Я улыбаюсь и качаю головой. Уэссон-сервайвелист. Я должна была догадаться, что он вернется сюда посреди ночи, чтобы позаботиться об этом.

Очевидно, прошлой ночью Уэс выполнил не только долг бойскаута. Я направляюсь на кухню по пути в прачечную комнату, но тут же оглядываюсь назад, понимая, что наша одежда была разложена по всем диванам, столам и полу перед камином. Я вспоминаю об отключении электричества и хихикаю, представляя себе совсем голого Уэса, вытаскивающего нашу мокрую одежду из стиральной машины и проклинающего грозу, когда он понял, что сушилка не сработала бы.

Я натягиваю клетчатую фланелевую рубашку и рваные черные джинсы, которые упаковала на сегодня, приятно удивляясь тому, насколько они сухие, и складываю остальную одежду в симпатичную маленькую стопку, а гавайскую рубашку Уэса сверху, конечно.

Прижимая к груди жесткий, сморщенный хлопок, я бегаю по дому, открывая жалюзи и проверяя ванные комнаты на наличие антибиотиков, которые нахожу практически в каждом ящике и аптечном шкафчике, которые проверяю.

«Если 23 апреля не убьет нас всех, то это сделает устойчивость к антибиотикам. А теперь прими их».

Хихикаю, когда мамино остроумное замечание, сделанное несколько месяцев назад, всплывает в памяти. Я выздоравливала после синусита, и она заботилась о том, чтобы я приняла все эти чертовы антибиотики, которые мне прописали. Мама даже смотрела подобно тюремному надсмотрщику, как я глотаю их.

Внезапно осознание реальности стирает веселую ухмылку с моего лица.

Воспоминание. Дерьмо.

Оттолкнув его, я бросаю четвертый ополовиненный рецептурный пузырек на стопку одежды и иду в хозяйскую ванну, чтобы открыть жалюзи. Клочок неба над соснами, все еще хмурый и серый, но дождь прекратился. Я сосредотачиваюсь на этом крошечном чуде – проблеске надежды, что мы сможем найти убежище сегодня.

Мы должны найти его сегодня.

Все, что у нас осталось – это сегодняшний день.

Когда я поворачиваюсь, чтобы пойти проверить Уэса, у меня вырывается крик. Пузырьки с таблетками падают на фарфор.

– Черт, – выдыхаю я, прижимая сверток к груди. – Ты напугал меня до смерти!

Высокий, мускулистый, татуированный мужчина, загораживающий мне выход, прислоняется здоровым плечом к дверному косяку.

– Ты первая напугала меня.

Он совершенно не стыдится своей наготы, но я слишком беспокоюсь о его бледном, влажном лице и синеватых, тяжелых веках, чтобы оценить вид.

– Один из всадников забрал тебя у меня. Вырвал прямо из моих объятий и... – его голос затихает, и он качает головой, избавляясь от мучительных воспоминаний. – Когда я проснулся, тебя уже не было.

– Извини, – я хмурюсь, кладя стопку одежды на край ванны.

Подхожу и обнимаю милого, сонного, обнаженного мужчину. Уэс притягивает меня к себе и целует в макушку, и я вспоминаю, какой он горячий. Слишком горячий.

– Я пошла искать тебе антибиотики, – бормочу я в его голую грудь.

Его кожа влажная и пахнет потом.

– Я допустила развитие инфекции в ране, – произнося вслух эти слова, чувствую, как тяжесть вины придавливает меня к полу. – Мне так жаль, Уэс. Я буду лучше заботиться об этом. Обещаю. Посмотри… – я отпускаю его и направляюсь к ванной, желая избежать разочарованного взгляда, которым, уверена, он смотрит на меня прямо сейчас. – Я нашла тебе лекарство.