– О, кажется, я была в Роме*. Это ведь недалеко от Алабамы, верно?

– Не в Роме, в Джорджии. В Риме, в Италии, – поправил я.

– Да ладно!

Рейн протягивает руку и хлопает меня по плечу, едва не задев больное место. Я вздрагиваю и делаю глубокий вдох, но она даже не замечает этого.

– О боже, Уэс, это просто потрясающе! А чем ты занимался в Италии?

– Я был там грандиозным куском европейского мусора.

Рейн наклоняется вперед, глотая каждое мое слово, словно зернышки попкорна. Так что просто продолжаю фонтанировать.

– После того как уехал из Франклин-Спрингс, я нигде не задерживался дольше года – обычно несколько месяцев, а потом меня отправляли в следующий дерьмовый дом в следующем паршивом городе. Как только вышел из системы, решил, что хочу уехать как можно дальше, черт возьми. Меня тошнило от маленьких городков. Тошнило от школы. Я устал оттого, что у меня нет никакого гребаного контроля над тем, куда иду и как долго остаюсь там. Поэтому, в свой восемнадцатый день рождения я проверил все ближайшие рейсы, нашел горящее предложение в Рим, а на следующее утро проснулся в Европе.

– Системы? – темные брови Рейн сходятся вместе. – Вроде системы опеки?

– Ну, да. Неважно, – я пинаю себя за то, что проговорился. И дело не в том, что я стыжусь этого. Просто не хочу говорить о худших девяти годах моей жизни сейчас. Да и вообще никогда, – Рим чертовски невероятен. Он древний и современный, деловитый и ленивый, красивый и трагичный… всё одновременно. Я понятия не имел, что буду делать, когда окажусь там, но как только сошел с самолета, уже знал – всё будет в порядке.

– Каким образом? – Рейн так увлеклась моим рассказом, что наступила на глушитель, валяющийся посреди дороги и чуть не вспахала задницей все дорожное покрытие.

Я стараюсь не расхохотаться.

– Почти все говорили по-английски. Вывески были на английском языке, меню на английском, уличные музыканты даже исполняли попcу на английском языке. Так что… я обменял свои доллары на евро, купил у одного из уличных исполнителей его запасную гитару и провел следующие несколько лет, бренча классические рок-песни перед Пантеоном за чаевые.

Бросаю взгляд на Рейн – она смотрит на меня так, словно это я гребаный Пантеон. Глаза огромные, губы приоткрыты. Тяну ее к мотоциклу, чтобы она не ударилась головой о покрышку перевернутого микроавтобуса «хонда», рядом с которым мы проходим.

– Тебе приходилось спать на улице? – спрашивает она, не моргая.

– Неа, я всегда находил у кого переночевать.

Она прищуривается.

– Ты имеешь в виду девушек? – когда я не поправляю ее, она закатывает глаза так сильно, что того и гляди выкатятся из орбит. – Ты направлял им в головы оружие и заставлял платить за твои продукты?

Я поднимаю бровь и ухмыляюсь.

– Только тем, которые сопротивлялись.

Рейн так морщит носик, будто собирается показать мне язык.

– Так почему же ты уехал, если тебе так хорошо жилось с твоим классическим роком и итальянскими женщинами? – дерзит она.

Моя улыбка исчезает:

– Это было уже после того, как начались кошмары. Эй, осторожно!

Я указываю на осколок стекла, торчащий под странным углом на пути Рейн. Ее внимание не задерживается на нем дольше необходимого и снова обращается на меня.

– Туризм полностью иссяк. Я больше не мог играть на улице, и не мог получить настоящую работу без визы. Как обычно, у меня не оставалось выбора. Моим соседом по комнате был американец, и его родители предложили оплатить билеты на самолет обратно в Штаты. Вот так я и оказался в Южной Каролине.

– Ты любил ее?

Вопрос Рейн застает меня врасплох.

– Кого?

– Ну, соседку по комнате, – ее большие глаза сужаются до щелочек, когда она делает саркастические кавычки вокруг слов «соседка по комнате».

Я ненавижу то, как сильно мне это нравится.

– Нет, – честно признаюсь я, – а ты его любила?

– Кого?

Я показываю глазами на желтые буквы над ее вздернутыми сиськами.

– Парень, у которого ты стащила эту толстовку.

Глаза Рейн опускаются на грудь, и она замирает на месте.

Думаю, что это – да.

Скрестив руки на логотипе группы, Рейн поднимает голову и смотрит на что-то вдалеке позади меня. Это напоминает мне, как она смотрела вчера, когда наблюдала за той семьей в парке.

Прямо перед тем, как она свихнулась на хрен.

Блять.

– Эй... слушай. Извини. Я не имел в виду…

– Это его дом.

– А?

Я следую за направлением ее взгляда, пока не оборачиваюсь и не вижу желтый фермерский дом с белой отделкой, стоящий примерно в сотне футов от дороги. Он лучше, чем у ее родителей и больше, но двор такой же заросший.

– Тот парень, что живет по соседству, да? – стараюсь, чтобы злость не звучала в моем голосе, но зная, что тот кусок дерьма, который расстроил Рейн, находится где-то внутри этого дома… прихожу в ярость.

Когда девочка не отвечает, я оборачиваюсь и вижу, что она стоит ко мне спиной. Опускаю подножку, готовясь преследовать ее задницу, если малышка снова решит удрать, но стук таблеток о пластик говорит мне, что Рейн никуда не собирается.

Она нашла другой выход.

Моя девочка кладет в рот болеутоляющее и засовывает пузырек обратно в лифчик. Все это время я практически слышу, как кровь приливает к конечностям.

Кем бы ни был этот пацан, он умрет.

– Рейн, дай мне одну вескую причину, почему я не должен ворваться в этот дом, вытащить подонка за горло и заставить его съесть свои собственные пальцы после того, как отрежу их своим складным ножом.

Рейн издает печальный смешок и снова поворачивается ко мне лицом.

– Потому что он уехал.

Я шумно выдыхаю. Спасибо, блять.

– Он уехал со своей семьей несколько недель назад. Они хотели провести 23 апреля в Теннесси, откуда родом его родители, – усмехается Рейн и закатывает глаза.

23 апреля. Вот как называют этот день, когда не хотят произносить слово «апокалипсис». Как будто это гребаный праздник или что-то в этом роде.

Рейн смотрит на меня со смесью горя и ненависти в прищуренных глазах, и черт, – я знаю это чувство. Ненависть помогает пережить предательство. Или, по крайней мере, так было со мной.

А теперь я вообще этого не чувствую.

Притягиваю ее к себе через байк и обнимаю за плечи. Рейн обнимает меня в ответ, перегнувшись через кожаное сиденье. Сердце расширяется, и член набухает. Хочу лишь одного – целовать ее до тех пор, пока она не забудет о существовании этого тупого деревенщины, но заставляю себя сдержаться. Не потому, что она слишком чувствительна. Просто боюсь, что не смогу остановиться.

– Эй, посмотри на меня, – говорю я, изо всех сил стараясь не вдыхать снова запах ее волос.

Две большие голубые радужки глядят на меня из-под двух век, на которых размазалась тушь. И от мольбы, которую я в них вижу, начинает болеть сердце.

– Послушай профессионала в этом вопросе. Того, кто привык быть отвергнутым, – я заставляю себя улыбнуться. – Всё, что тебе нужно сделать, это сказать: «Пошли они на хрен» и двигаться дальше.

– Я не знаю, как это сделать, – глаза Рейн просят, умоляют о чем-то, что избавит ее от боли.

Узнаю этот взгляд, но даже не помню, каково это.

Потому что сейчас – я – тот, кто оставляет.

Боль даже не знает моего нового адреса.

– Это очень просто, – я ухмыляюсь, – сначала ты говоришь: «Пошли они», – а потом добавляешь: «на хрен».

Рейн улыбается, и мой взгляд падает на ее губы. Они пересохли и распухли от едва сдерживаемых слез, и когда губки шепчут: «Пошли они на хрен», – клянусь, я чуть не кончаю в штаны.

– Хорошая девочка, – шепчу в ответ, не в силах оторвать взгляд от ее ротика. – А теперь пойдем подожжем его дом.

– Уэс! – вопит Рейн, шлепая меня по груди с едва заметной улыбкой. – Мы не будем поджигать дом.

Она поворачивается и снова направляется к магазину, а я позволяю ей идти впереди. Не потому, что не хочу поджечь дом этого маленького засранца. Я хочу. Всё дело в том, что из-за руля перевернутого микроавтобуса на меня смотрит мертвая женщина.