— Не надо меня есть, — сказал отчетливо незнакомый хрипловатый голос. — Я тебе еще пригожусь.

Последний кусок колбасы застрял у Гастона в горле. Он вскочил, дико оглядываясь.

— Да я это, я, — голос стал раздраженным и доносился теперь немного снизу.

Его четвероногое наследство переступило лапами и хлестнуло себя хвостом по боку.

— Вот же послала судьба тупицу.

Сомнений не осталось. Говорил именно кот.

*

…Отец помер, когда Гастон с работниками был на дальнем пастбище. Он был крепким стариком, только в последний год иногда жаловался на боль в груди. Как рассказали — возвращался усталый очень жарким вечером, пожаловался снова — раз, другой… присел отдохнуть, а встать не может. Братья перенесли его в дом, и скончался отец еще до полуночи, при старших братьях да невестках. Только и успел, что кое-как завещание выговорить. То есть, это братья так сказали, а невестки кивали головами, как две куклы.

Поплакал Гастон, спросил — и как же отец велел нам дальше быть?

Старший сказал — разделил отец наследство. Мне конюшню и пашню, среднему пастбище со стадом. А тебе, малявке, твоего зверя диковинного, счастье приносящего. Пока Гастон соображал — котище как раз из амбара вышел. Братья ухмыляются недобро, невестки кивают, а работники, что дома были, глаза отводят.

Котищу того сам Гастон и приволок. Ходил по отцову поручению в город, а на обратной дороге углядел на обочине одичалую собаку, собравшуюся кого-то рвать. Засветил в псину камнем, отогнал, думал — заяц там или птица. Оказалось — кот, большой, худющий, с драным боком и золотыми глазами.

Дома братья сказали — ты, сопляк, с детства тронутый, то птиц каких-то притаскивал, то щенят прятал, вырос, а за ум не взялся. Но отец сказал — да пусть живет, если выживет. Кот отлеживался под амбаром, вылизывал бок, а Гастон кидал ему по вечерам обрезки сыра и наливал молока в донце от битого кувшина. И что вы думаете — еще до того, как котище выздоровел, крысы со двора потянулись прочь. Вышел зверь, потянулся — с собаку небольшую ростом оказался. И в эту зиму ни одной крысы Гастон не увидел, и зерно осталось нетронутым, а летом все окрестные кошки рожали черных котят с белыми грудками, ровно как эта зверюга.

…Можешь на кухне еды взять на пару дней, сказали братья, и мотай отсюда. И приданое свое забирай. Отцовское слово — закон.

И рукава старший при этих словах закатал, будто невзначай.

Положим, хилым Гастон не был. Только братья его оба в полную силу уже вошли, старший кулачным боем развлекался, пока младший еще под стол ходил пешком. А работники — да кто же против новых хозяев хоть слово скажет?

Его оглушило, будто в детстве, когда в драке прилетает палкой по голове. Послушно пошел на кухню, взял сумку дорожную, кинул туда, что нашлось на столе — хлеба, сыра, колбасы кружок, пару луковиц. Куртку свою теплую взял. А средний ходил следом и смотрел, что взято. Хотел Гастон еще сапоги новые надеть — брат не дал.

Ноги унесли по привычной дороге, к дальнему пастбищу. Здесь когда-то отец хибарку поставил — от дождя укрыться, огонь развести. Ясно было, что скоро кто-то наведается и прогонит упрямца. Но куда себя еще девать, Гастон не знал, а думать сил не было. Два дня он сидел и смотрел в стену.

Третий день встретил его холодной сыростью и дождем. В сумке остался ломоть хлеба и кусок колбасы, а на пороге хибары устроился кот и лупал золотыми глазищами. Побежал за ним, значит. Приданое хвостатое…

— Пшел вон, — сказал ему Гастон, — ишь, вытаращился. Смешно тебе, да?

Кот отвернулся.

К вечеру сырость забралась под куртку, и Гастон развел огонь в очажке из камней. Дождь обещал небольшую отсрочку — в такую погоду вряд ли кто здесь появится. Зато сумка опустела. Кусок колбасы Гастон приберег на утро четвертого дня.

Должно быть, мышей здесь не водилось, потому что на колбасный запах вновь явился кот и посмотрел выразительно. Мол, я не прочь, хозяин, разделить с тобой скромную трапезу.

— Я сказал, пшел вон! — рявкнул Гастон. Ему, как в детстве, хотелось спрятать кусок за спину и крикнуть «мое». — Кыш, дурень! Я сегодня это съем, завтра потерплю, а послезавтра, глядишь, о жареной кошатине задумаюсь! Ты вон как откормился на наших мышах, в тебе мяса будет побольше, чем в целой колбасине! А шкура на рукавицы просится… Пшел вон, пока цел!

Вот тогда кот и заговорил.

*

— Сгинь, нечисть! — жалобно сказал парень, обретя вновь дар речи. Перекрестился. Подумал, перекрестил еще кота.

— Дурак ты, — сказал кот. — Какая я тебе нечисть? Под холмами, по-твоему, тоже нечисть живет?

— Почем я знаю? Старый священник говорил, что под холмами живут бесы. А новый — что там вообще никого не бывает, а домовые да лесные плясуны просто животные, вроде заморской бебезяны, на людей похожи и слова человечьи бездумно повторяют. Почем я знаю, кто прав…

— Ну и как, бездумно я слова повторяю? — спросил кот насмешливо.

— Да не то, чтобы… А кто ж ты, если не нечисть?

— Слуга госпожи-из-под-холма. — Котище моргнул и нехотя добавил:

— Был слуга.

— Это… — Гастон из угла выбираться не спешил. — Если ты слуга, значит, господином тебя звать не надо.

— Пффф!

— А что, под холмами правда есть целое королевство?.. Прямо под ногами?

— Сейчас, так я все тебе и рассказал.

Несколько мгновений было тихо, только потрескивал, догорая, костерок.

— Правда… уйди. — Попросил Гастон неловко. — Бога ради, иди отсюда. Я тебе плохого не сделал, и ты меня не трогай. Ступай под свои холмы. Я ж тебя и есть по правде не хотел, даже когда думал, что ты просто кот…

— Полудурок!

— Почему?

— Потому что на целого дурака не тянешшшшь! — зашипел зверь, прижимая уши. — Ты что, еще не понял? Я твой должник! Я не могу уйти! Ты жизнь мне спас, дубина!

Гастон икнул и неловко плюхнулся на пол. Зверь подошел, ткнул парня лапой в худое колено, торчащее из прорехи штанов.

— Есть обязательства, — сказал он, — которые мы не можем нарушать. В отличие от людей. У нас есть правила. За спасение надо расплатиться.

— А если ты не.это?

— То никогда не смогу вернуться домой, — сказал зверь с глазами цвета песка под вечерним солнцем или золотого шитья на господской одежде. — У меня, знаешь, тоже был дом.

После этих слов парень не выдержал и разрыдался. Даже у говорящего кота где-то был дом, и тот надеялся вернуться, а у него…

Кот не сочувствовал и не насмешничал. Он пережидал человечьи слезы, словно непогоду, у затухающего очага, подставляя теплу бок со шрамом от собачьих зубов.

К тому времени, как Гастон утер нос рукавом и размазал по лицу последние слезы вместе с пылью, угли успели погаснуть, и в щели вовсю ползла осенняя промозглая сырость. Как ни скверно было у парня на душе, но мерзнуть и голодать уже не хотелось. Он раздул огонь, подкормил его щепками и кинул в очаг остатки хвороста.