– Нет, – сказал Вольдемар, – не уходите и не звоните.

– Почему? – спросила я, понимая, что не надо спрашивать, и что вообще, наверное, не надо спорить и угрожать, и что чай придал мне ложной храбрости.

– Потому, – сказал Вольдемар, – что вы умерли, Света. Извините, – и развёл руками.

Конечно, я ему не поверила.

Конечно, я этого не сказала.

Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо – он договорился, и подселять ко мне никого не будут – и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.

– А при чём тут это? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

– А вы разве не помните, – поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо – даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. – Вы же, ну, – он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.

– Нет, – сказала я, – ничего подобного я не помню. Хорошо, – сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, – хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? – я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.

– Я же говорю, – сказал он, – какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.

Он скоро ушёл – ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.

Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое – я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.

Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.

В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь – и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся – но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.

Было темно, лампочки горели через этаж – даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.

Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса – словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов – не было.

Везде на лестнице густо лежала пыль – густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы – но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.

Мне стало жутко: конечно, я всё ещё не поверила в Вольдемаровы россказни, но что-то здесь было очень не так. От вони и усталости мне казалось, что и стены вокруг скверные, искажённые. Посмотришь прямо – и всё хорошо, чуть отведёшь глаза – и тут же понимаешь, что есть там что-то неправильное, что-то на периферии, что толком и не разглядеть .

Словом, я была так измучена, так мне хотелось разобраться с этим кошмаром, выбраться с чудовищной лестницы, что услышав снова голоса, я не стала замирать, но побежала со всех ног, кашляя на бегу от пыли.

Голоса стали удаляться, и скрипнула дверь – я слышала такое уже несколько раз, и понимала, что сейчас снова останусь одна.

– Подождите, – закричала я, – подождите, пожалуйста, – и прямо надо мной из дыма и полумрака вынырнуло носатое, недоброе лицо.

– А это у нас кто, – сказало лицо прокуренным голосом. Я поняла, что выбежала на лестничную площадку, и что вся эта площадка – в клубах дыма, и поэтому мне ничего не видно. Кроме меня там было ещё пятеро – а может и больше. Голоса, хоть и грубые, хриплые, были женскими. Я не могла разобрать ни слова: каркающим, лающим был их разговор, и если это был язык – я не знаю, какой.

– Мне надо пройти, – сказала я, надеясь, что мне помогут. Меня тут же схватили за руку – и какой же крепкой была эта хватка! – и втащили в дымное облако.

– Мне надо, – снова начала я.

– Мер-твя-чеч-ка, – сказали у меня над головой.

Я оцепенела.

– Мертвячечка, – сказал другой голос, – ты посмотри, мертвячечка какая хорошая. Вы посмотрите.

– Хорошая какая, – поддержал ещё новый голос, а может первый, я не могла их различить, все они были одинаковые: злые, охрипшие, повизгивающие. – А чья? А чья?

– Наша будет, – засмеялись в отдалении, – хорошая наша мертвячечка, ну-ка стой, ну-ка сядь.

Оцепенение с меня спало, я закричала – хотела закричать, но получился тоненький хрип – и рванулась, но держали меня крепко. Ноги скользнули по жирной пыли, я упала, и меня потащили, а я пыталась орать и пинаться.

– А ну тихо, – цыкнули на меня, и чудовищно острые когти воткнулись мне в лицо, окружая глазницу. Я поняла, что если дёрнусь – мне выколют глаз. Я замерла. Кажется, я заплакала, по крайней мере, по лицу потекло что-то влажное.

– Ты смотри, ты смотри, – сказала какая-то из этих ужасных женщин, и наклонилась ближе ко мне. К дымной вони прибавился ещё один запах: от неё почему-то сильно пахло курятником. – Ну-ка, – она вдруг сунула руку мне в вырез блузки, и я заорала и забилась с новыми силами от отвращения.

– А ну тихо, – крикнула та, которая держала, и, ухватив меня за волосы, дёрнула с такой силой, что под её руками хрустнуло. Боль была такая, будто мне оторвали кусок скальпа. В тот же момент меня со всех сторон начали щипать и царапать, а заводила их, та, которая чаще всех на меня орала, крякнула довольно – и воткнула пальцы мне в грудь.

В груди моей тоже хрустнуло.

– Тяжело идёт, – сказали над моей головой, – тяжело.

– Погодь, – сказала заводила, и я поняла, что под её рукой что-то расходится, рвётся с тихим треском, как старая, штопанная ткань. – Погодь, ща, – она снова крякнула и приналегла. Я опустила глаза и увидела, что рука её уже по запястье ушла в мою грудную клетку, и она делает рукой такие движения, будто ищет что-то внутри.

Я заскулила.

– Ща, ща, – захрипела женщина, – ну тебя и взболтали, мер-твя-чеч-ка, ну и коновалы тебя шили, это же надо… – она начала вырывать из моей груди серые комки. – Не то!

Другие пришли в исступление и начали галдеть и щипать меня пуще прежнего.

– Дай, дай, дай, – кричала та, что держала меня за волосы. Кровь заливала мне лицо. Я очень хотела верить, что это кровь.

– Сейчас, сейчас, – каркала другая. – Ты глянь, ты глянь, ты посмотри, что наделала, где, где, мер-твя-чеч-ка!

– Нет, нет, – заходился кто-то смехом, – потеряла, мертвячка, дур-ра!

Лица их то выплывали из дыма, то снова в нём прятались, носатые, хищные, и руки, которые они тянули ко мне, тоже то исчезали, то снова показывались.

– Сейчас я пошепчу, поищем, поиграем с мер-твя-чеч-кой.

– Отдайте, – просипела я, не зная до конца, что у меня забрали, но понимая, что происходит что-то невероятно ужасное, гораздо страшнее, чем расцарапанное лицо и вырванные волосы.