Больно не было.

Был неприятный хруст, я подумала – понадеялась – что это разошлась по шву слишком плотная офисная юбка.

Надежды было мало, потому что я не просто не чувствовала боли – я ничего не чувствовала. Лежала, вывернувшись, прижавшись щекой к асфальту, и смотрела в фонари подъезжающему трамваю. Даже моргнуть не могла.

Очень быстро я поняла, что трамвай вовсе не приближается: из-за поворота он вывернул и остался на месте. Наверное, подумала я, кто-то заметил, как я упала. Наверняка уже кто-то вызвал скорую помощь. Осталось немножко подождать.

На нос мне приземлилась снежинка. Я попыталась сфокусировать взгляд, а потом почувствовала запах табачного дыма и поняла, что нет, не снежинка – пепел.

– Отлично, – сказал мрачный девичий голос, – и вот у меня как раз смена кончается, и вот это обязательно было именно сейчас.

Ожидание скорого спасения сменилось растерянностью. То есть, как и все, наверное, я любила поговорить про недобросовестных врачей на скорой, но никогда не думала, что сама с этим столкнусь.

– Блядь, – сказала девушка, и снова стряхнула на меня пепел.

Что вы делаете, хотела сказать я, что происходит. Помогите мне. Прекратите, вы что.

Я по-прежнему не могла пошевелиться. Глаза начинали болеть от света.

– Послушайте, – сказал другой голос, мужской, показавшийся мне знакомым. – Ну, сами всё видите.

– Я-то вижу, – сказала девушка. – Я-то всё вижу.

– Кто же знал, что она вот так вот, – сказал мужчина, и его тут же перебил ещё один голос, тоже мужской, сильно акающий.

– Вот кто её прикурил, – сказал новый голос, – тот и знал. Давайте резче решать, сейчас сношения прилетят. Ну?

– Ну, – сказала девушка уныло. – Ну ну, что.

Я слушала эту чушь заворожено. Мне пришло в голову, что я, возможно, потеряла сознание, и вот это всё мне кажется, потому что безумие происходящего явно выходило за границы врачебной грубости.

– Время, – сказал акающий мужчина. Голос у него был странный, как если бы говорил он сквозь сжатые зубы.

– Отпускай, – сказала девушка, – берём, – и в ту же секунду я почувствовала жжение там, где пепел лёг на мой кончик носа; и тут же я почувствовала боль в виске, и шее, и плече; и тут же я увидела, как из-под щеки моей растекается что-то тёмное, как нефть; присмотреться мне помешали, схватили и сдёрнули в сторону; и тут же мимо прогрохотал, подвывая, трамвай.

– Хорошо, что не остановился, – сказала девушка, державшая меня за плечи, – на следующем поедем или так, ножками?

– Пустите меня немедленно, – сказала я, одновременно пытаясь оттолкнуть её и утереть щёку.

– Вы, Светочка, не нервничайте,– сказал мужчина, говоривший первым, и я, присмотревшись, узнала округлые его очертания – это был тот самый хмырь с края света, и вот она, поразившая меня шинель.

– Может я её? – спросил акающий, стоял он поодаль, в темноте, и я разглядела только, что он сделал неясный жест рукой.

– Не надо никого, – сказал человечек в шинели, – сейчас мы всё проясним. Светочка, вы не нервничайте, вам сейчас не надо нервничать. Вам надо сейчас с нами спокойно поехать, и мы вам всё объясним, – говоря, он словно бы удивлённо взмахивал пухлыми ручками и эдак бочком приближался ко мне.

– Помогите, – сказала я, и сама удивилась, каким жалким был мой голос.

– Поможем, – согласился человечек в шинели. – Вы, главное…

Я не стала слушать, оттолкнула девушку и побежала.

Я боялась, что повредила что-то при падении и не смогу нормально бежать; ещё я боялась, что чужие неудобные туфли замедлят меня: все эти опасения сбылись, но я не остановилась.

Из-за тонкой подошвы, каждый шаг отдавался ударом – и удары эти сыпались на мою бедную голову один за другим. Голова болела, меня тошнило. Из-за головокружения мне приходилось то и дело хвататься за стены домов; кажется, я плакала на бегу от страха. Я хотела позвать на помощь, но боялась – а вдруг эти сумасшедшие гонятся за мной, я закричу, и они услышат.

Из-за темноты, из-за боли, я почти ничего не видела, от слёз в глазах плыло, свет от редких фонарей делал только хуже, и я быстро перестала понимать, где я. Надо было найти хоть каких-то людей, но никого вокруг не оказалось: ни подростков, ни полуночничающих парочек, ни пенсионеров с бессонницей. Иногда я замечала светящиеся окна, но во всех подъездах стояли крепкие железные двери, иные с засовами и огромными замками; я никак не могла пробраться в дома.

Я ничего не слышала, кроме шлепанья собственных подошв. Казалось, никто меня не преследовал, и я перешла на крадущийся шаг. Противоестественная тишина пугала.

Мне нельзя было оставаться на улице: даже если эти уроды отстали, оставалась моя разбитая голова.

Крадучись, я выбралась во дворик между старыми приземистыми домами – не выше чем в три этажа. Я и не знала, что поблизости есть настолько старая застройка. Хорошая новость: в таких старых домах редко ставили железные двери – и действительно, в первом же подъезде дверь оказалась самая обычная, деревянная, рассохшаяся, даже слегка приоткрытая. Фонарь горел только с улицы, сам дворик оставался тёмным и тихим. Меня затрясло: показалось, что кто-то из сумасшедших поджидает меня в зарослях мальвы и топинамбура; делать, однако, было нечего. Кроме манящей двери в доме было манящее окно на втором этаже – освещённое. Свет пробивался через старушечьи кружевные занавески, и вроде бы я слышала радиопередачу, из тех, которые любят одинокие бабульки.

С улицы зашумело, завыли шины об асфальт, закричали пьяным голосом, эхом задробилась скверная, невнятная музыка. Я очнулась, вздрогнула и метнулась к подъезду. Ноги болели, кажется, я их натёрла, но это было ничего по сравнению с болью в виске.

Изнутри подъезд оказался неприятным. Я готова была к кошачьей вони, или, чего уж там, к алкоголику, спящему на лестничной площадке – но ничего из этого не было, а была мерзость запустения. Пахло, как пахнет на заброшенной стройке: отсыревшим бетоном, ржавчиной, застарелой мочой, затопленным подвалом. Ступеньки были раскрошившиеся, древние, и что самое отвратительное, продолжили крошиться у меня под ногами. Насколько же старым был этот дом? Я не знала; я не знала и как его обошла стороной волна капитальных ремонтов. Во всём городе, наверное, не осталось таких запущенных мест.

Поднявшись на второй этаж, я поняла, что не знаю, в какую квартиру звонить. Коридор оказался неожиданно длинным, дверей было слишком много, я не могла понять, как их оказалось так много. Наверное, подумала я, это общежитие. Почему тогда нет коменданта? Мысли путались, я заставила себя вспомнить, что эти вопросы: почему двери, почему длинный этот коридор так меня пугает – всё это неважно, а важно найти телефон и позвонить в скорую. И в милицию.

Я постучала в ближайшую дверь. Номера на ней не было, но над глазком висела приклеенная на прозрачный скотч бумажка с нарисованным синими чернилами знаком: спираль, и глаз. Наверное, подумала я, в народном докторе снова учат лечить геморрой по заветам предков.

Дверь не открыли, я постучала в следующую. Присмотревшись, нашла кнопочку звонка, надавила. Лампочка на весь коридор была одна, тусклая, ватт на сорок, тени от неё были изжелта бурые, от этих теней и общей запущенности меня мутило всё сильнее. Я почти отчаялась и решилась идти дальше, вглубь коридора, где волнообразно шевелилась темнота, когда дверь распахнулась, хозяйка квартиры выглянула, взяла по-свойски меня за запястье и ввела внутрь. Внутри было душно и жарко, и неудивительно – я заглянула на кухню, проходя мимо, и увидела, что все четыре конфорки зажжены, и на всех что-то варится, переливаясь серой пеной через края кастрюль. Запах стоял ужасный, но я ничего не сказала, потому что в чужой монастырь со своим уставом не лезь, и, в конце концов, всегда остаётся элементарная вежливость. Отец хозяйки, как и она сама, косой, покрытый неопрятной редкой шерстью, принял меня из её рук в комнате и усадил напротив себя на табурет. Табурет был старенький, сидение оказалось не закреплено и при каждом неловком движения норовило свалиться, так что я решила не двигаться. Отец хозяйки оттопырил губу и посмотрел на меня тревожно и подслеповато. В дрожащих руках он сжимал газету: я рассмотрела кусочек заголовка, что-то про коррупцию. Я понимала, что если сейчас дам слабину – буду втянута в нудный и бессмысленный разговор. Вонь становилась всё сильнее, словно они варили гнилую курятину.