Во время своего добровольного изгнания из Рима Микеланджело жил дома – создавал разнообразные статуи в мастерской на Виа де Пинти и бился над огромным эскизом к «Битве при Кашине». Этого ему словно было мало: он также рассчитывал взяться еще за один заказ, который был бы даже более масштабным, чем папская усыпальница. Он хотел отправиться в Константинополь по приглашению султана Баязида II для строительства длиннейшего в мире трехсотметрового моста через Босфор, который связал бы Европу и Азию[38]. Если папа не желает платить за его услуги, он легко найдет других покровителей.
Юлий тем временем нетерпеливо ждал. Через два месяца после бегства скульптора он направил в синьорию – политический исполнительный орган нового республиканского правительства Флоренции – бреве, в котором проявлено удивительное понимание творческой натуры: документ составлен в исключительно дружелюбном тоне, если не сказать снисходительном.
«Микеланджело, скульптор, покинувший нас без всякой на то причины, по чистой прихоти, боится, как мы наслышаны, возвращаться, однако мы, со своей стороны, на него не сердимся, зная о нравах людей, одаренных гением. Оставляя всяческое беспокойство, полагаемся на вашу готовность убедить его от нашего имени, что если он вернется к нам, то будет цел и невредим и сохранит папскую благосклонность в той же мере, в какой прежде ею пользовался»[39].
Получив гарантию неприкосновенности, Микеланджело и не подумал тронуться с места, и папа был вынужден направить в синьорию еще один запрос. А Микеланджело по-прежнему не подчинялся приказу – очевидно, потому, что о планах, связанных с усыпальницей, не было сказано ни слова. Между тем глава Флорентийской республики Пьеро Содерини начал терять терпение: он опасался, что в результате всей этой истории папское войско объявится у ворот Флоренции. «Пора положить этому конец, – писал он Микеланджело со всей суровостью. – Мы не намерены ввязываться в войну и рисковать ради Вас своей целостностью. Решитесь наконец вернуться в Рим»[40]. Однако Содерини оказался для Микеланджело не более авторитетной фигурой, чем папа.
А понтифик в разгар лета вдруг забыл про своего беглого художника: его отвлек первый поход, предпринятый, чтобы отвоевать у захватчиков папские владения. 17 августа 1506 года он объявил своим кардиналам, что собирается лично повести армию на непокорные княжества – Перуджу и Болонью. Кардиналы, должно быть, лишились дара речи. Чтобы папа, наместник Христа, вел за собой войско в бой – такое было неслыханно. Второе заявление Юлия ошеломило их еще больше: им тоже предстояло участвовать в сражении. Впрочем, никто не осмелился возразить – даже когда в небе над Римом появилась комета, указав хвостом на замок Святого Ангела: поговаривали, что это верный признак приближения недобрых времен.
Юлия примета не смутила, и следующие несколько недель в Риме царила суета: готовились к походу. Наконец рано утром, еще до восхода солнца, 26 августа, после заутрени, его на папских носилках пронесли через Порта Маджоре, один из въездов на востоке города, а сам он между тем благословлял всех поднявшихся в такую рань, чтобы с почестями его проводить. С ним отправились в путь пятьсот конных рыцарей и несколько тысяч швейцарских пехотинцев, вооруженных пиками. Войско сопровождали двадцать шесть кардиналов и хор Сикстинской капеллы, а также небольшой отряд из секретарей, нотариусов, казначеев и делопроизводителей – значительная часть корпуса ватиканской бюрократии. В этом кортеже был и Донато Браманте, выполнявший, помимо прочего, обязанности папского военного архитектора.
Миновав Порта Маджоре, процессия начала петлять по опаленным солнцем просторам за стенами Рима. Понадобилось более трех тысяч лошадей и мулов, чтобы тащить горы скарба. Во главе растянувшейся на большое расстояние колонны была освященная просфора: не тонкая белая облатка, как сегодня, а большой, похожий на лепешку, запеченный на огне медальон с оттиском на поверхности, изображавшим возвышенные сцены Распятия и Воскресения.
Несмотря на весь свой громоздкий антураж, вскоре эта армия уже была далеко: каждый день она снималась с лагеря за два часа до рассвета и до темноты успевала пройти до тринадцати километров. В пути папа и Браманте осматривали всевозможные замки и фортификации. Когда экспедиция добралась до Тразименского озера, в ста тридцати километрах к северу, Юлий сделал однодневную остановку ради двух своих излюбленных занятий: хождения под парусом и рыбалки. Суда он полюбил с тех пор, как мальчишкой зарабатывал тем, что грузил лук на корабль, курсировавший между Савоной и Генуей. Теперь же его швейцарские пехотинцы били в барабаны и трубили в трубы, выстроившись на берегу, пока он совершал многочасовую водную прогулку. Чтобы совместить приятное с полезным, он также посвятил время посещению своей дочери Феличе и ее супруга в их замке. И все равно его войско меньше чем за две недели добралось до высоко вздымающихся холмов и глубоких долин Умбрии, совсем близко подойдя к своей первой цели: обнесенному крепостной стеной, высоко стоящему городу Перуджа.
Италия в период правления папы Юлия II
Последние несколько десятилетий там правили Бальони – семейство, умудрившееся оставить след в анналах кровавой итальянской политики, устроив беспощадную резню. И без того воинственные, они дошли до столь вопиющего зверства, что после этого собор Перуджи даже вымыли вином и заново освятили в надежде избавить город от кровавого пятна. Но и свирепый клан Бальони опасался вступать в открытое противостояние с папой. Джанпаоло Бальони, правитель Перуджи, поспешил сдаться Юлию, и 13 сентября городские ворота распахнулись; при этом не было пролито ни единой капли крови. Папа со своей свитой вошел внутрь под колокольный звон и приветственные крики толпы. Для него это стало своеобразным возвращением в родные палестины, поскольку в юности именно в Перудже он принял священный обет. Словно из-под земли выросли триумфальные арки, народ заполонил улицы, и вот, неся впереди монстранц, показалась процессия – Юлия доставили в собор на троне, как триумфатора.
Понтифик был так доволен этой бескровной победой, что стал вынашивать план крестового похода, чтобы освободить Константинополь и Иерусалим. Но прежде его ждали другие дела. Он провел в Перудже всего неделю – и отправился в Болонью, решительно повернув на восток через ущелье в Апеннинах в сторону адриатического побережья. На этот раз продвигались они медленно: испортилась погода. К концу сентября вершины холмов Умбрии уже покрылись снегом, а идти под дождем по узким тропам в долинах было небезопасно: навьюченные лошади хромали, моральный дух кардиналов и папских слуг, привыкших к комфортной жизни в Риме, падал. В какой-то момент Юлию пришлось подниматься по крутой и длинной размытой дороге пешком. Пройдя 240 километров, они наконец добрались до Форли, где папе довелось пережить сущий позор: его мула украл какой-то местный вор. Вскоре пришло известие, что Джованни Бентивольо и его сыновья, самопровозглашенные правители Болоньи, бежали в Милан.
Семейство Бентивольо было едва ли не более жестоким и строптивым, чем Бальони. Тем не менее народ Болоньи его поддерживал. Когда несколькими десятилетиями ранее соперничающая клика попыталась устроить переворот, сторонники Бентивольо поймали и убили заговорщиков, после чего прибили их сердца к дверям резиденции своих правителей. Но ныне жители Болоньи не колеблясь распахнули перед папой ворота. Его вхождение в город было еще более зрелищным, чем два месяца назад в Перудже. Его вновь пронесли на троне по улицам в высокой, украшенной жемчугом тиаре и пурпурной мантии, расшитой золотой канителью и мерцающей сапфирами и изумрудами. Как и в Перудже, всюду поднялись триумфальные арки, улицы заполонили зрители; торжества, сопровождавшиеся разжиганием костров, длились три дня. Так возникла легенда о «папе-ратоборце».
