– Жизнь прекрасна! – говорит папа, забивая очередной косяк.

Лучшее время для девятнадцатилетней девчонки неожиданно становится лучшим и для сорокапятилетнего дядьки. Папа принял брит-поп с поразительной радостью маленького ребенка, который просыпается посреди ночи и хочет играть.

– Как будто у нас снова шестидесятые, – с одобрением говорит он, глядя на музыкантов в «Поп-топе». – Те же прически, те же штаны, те же гармонии. Они все подражают Боуи, Beatles, The Kinks и The Who. Лучшим из лучших. Все повторяется. Те же рокеры против модов. Я, конечно, всегда был мокером, – говорит папа, затягиваясь косяком.

Нет, не был. Я видела его фотографии. Он был классическим хиппи. С афропрической, похожей на подсолнух, и в брюках клеш, потенциально опасных на сильном ветру.

И в точности как ребенок, проснувшийся посреди ночи, он стал проблемой для всех, кто рядом. Эта внезапная культурная взрывная волна, накатившая на Британию, пробудила его дремлющие устремления. Подобно королю Артуру, восставшему ото сна при звуках волшебной трубы, в папе воскресли его рок-н-ролльные побуждения. Папа всегда любил выпить, но теперь перешел уровнем выше, возобновив свою юношескую привычку курить траву. Он снова стал покупать музыкальную прессу и возмущаться по поводу многих вещей. «Wonder Stuff, что за сборище клоунов! – кричал он, потрясая журналом. – Я думал, вся эта хрень закончилась на Jethro Tull». Он просил меня раздобыть ему экстази. «Наверное, хорошая штука. Если судить по названию». Я отвечала, что я эту гадость не потребляю, не держу ее дома и уж точно не стала бы снабжать наркотой своего собственного отца с явной генетической предрасположенностью к наркозависимости.

И самое главное: он опять принялся бунтовать против властей. В 1994 году крупнейшим представителем власти в папиной жизни была наша мама, и его бунт против мамы выразился в покупке подержанного спортивного автомобиля, для чего пришлось взять огромную ссуду в банке.

Ссоры по этому поводу продолжались не один месяц. Мама кричала, что им нечем расплачиваться по кредиту, а папа ей возражал, что эта покупка изрядно повысила их рейтинг кредитоспособности. Результат был неизбежен: папа сел в свою новую крутую машину и поехал в Лондон на концерт Oasis.

Иными словами, у него грянул кризис среднего возраста, обусловленный взлетом брит-попа.

– Эй, растаманы, – говорит папа с ужасным ямайским акцентом, затягиваясь косяком. – Курите травку, и будет вам счастье.

– Крисси! – говорю я. – Белая куропатка!

«Белая куропатка» – наши кодовые слова, означающие «нам надо срочно поговорить, без свидетелей».

Уже через минуту мы с братом запираемся в ванной. Я сижу на краю ванны, Крисси – на унитазе.

– Меня напрягает, что папа валяется у меня на диване, укуренный вусмерть, и демонстрирует расистские замашки, – говорю я, закуривая сигарету. – Я не для того переехала в Лондон и плачу за квартиру.

– Мне нужно, чтобы он укурился, – отвечает Крисси, сам изрядно укуренный. – Он всю дорогу держался на трезвяке и рассказывал мне, как сильно он ненавидит маму. Старый хипарь на эмоциях – это, знаешь ли, жуткое зрелище. С расизмом справиться проще. Из-за расизма он не рыдает. Ты когда-нибудь видела, как папа плачет? Он расплакался сразу за Ковентри. Это кошмар – наблюдать, как рыдает мужик в его возрасте. У него трясется второй подбородок, – говорит Крисси, вздрогнув.

– Блин, – говорю я с сочувствием.

– Да. И еще он пытался рассказывать, как хороша мама в постели.

Я зажимаю уши руками.

– Не навязывай мне свои травмы, Крисси. Я не хочу нагружать себе голову мыслями о сексуальной жизни родителей.

– Больно слышать такие слова, подруга, – говорит Крисси. – Я разделю свою травму с тобой. Теперь ты тоже думай о том, как мама с папой занимаются сексом.

– Я тебя не слышу, – говорю я, еще крепче зажимая уши.

Думай, как мама с папой занимаются сексом, произносит Крисси одними губами.

– Сиди и думай.

Я набрасываю ему на голову полотенце. Он его не снимает.

– Так даже лучше. Спокойнее, – говорит он задумчиво. – Мне нравится. Как будто в камере сенсорной депривации.

– Я не хочу, чтобы папа пошел на концерт, – говорю я со стоном. – Я ненавижу, когда он знакомится с теми, с кем я контактирую по работе. Помнишь, что было в тот раз, когда он встретился с Бреттом из Suede?

Я неоднократно брала интервью у Бретта. Когда папа встретился с ним на одном из концертов, он поприветствовал его так: «Дружище, я бы пожал тебе руку. Но я только что из сортира, а краны у них не работают. Не буду же я тебя трогать обоссанными руками». Это не то впечатление, которое мне хотелось бы произвести на привлекательного рок-музыканта из звездной когорты.

– Не бойся. Он не пойдет на концерт, – загадочно сообщает мне Крисси из-под полотенца.

– Что?

– Я сыпанул ему сканка в последний косяк. Теперь он неделю будет лежать пластом.

И действительно, когда мы возвращаемся в гостиную, папа лежит на полу, слушает «Эбби-Роуд» на полной громкости и глядит в потолок.

– Пап, ты идешь на концерт? – осторожно интересуюсь я.

– Нет, солнышко, – говорит он, сонно поглаживая свой живот. – Я скоротаю свой день в этой солнечной комнате. Ступайте, дети. Оставьте старого папу его мечтам.

Крисси тянется за пакетом с травой. Папа хватает пакет, выбросив руку с пугающей силой и скоростью Терминатора.

– Это мои мечты, друг, – говорит он с болью в голосе. – Оставь их со мной.

По дороге в клуб Крисси говорит, что его «нахлобучило не по-детски» и ему надо «хорошенько ужраться», чтобы алкоголь перебил дурь. Мы заходим в бар и выпиваем по несколько порций виски, быстро и по-деловому, но алкоголь – вопреки предположению Крисси – не «вправляет ему мозги», а только усугубляет – как и следовало ожидать – его одурманенное состояние. Но ему хорошо. Он доволен и счастлив. Постоянно лезет ко мне обниматься, что совсем не похоже на Крисси, и говорит мне, что я «классный парень». Я, в общем, и не возражаю.

На входе в «Асторию» – огромная очередь из тех, кто пришел на халяву по гостевому списку. Мы с Крисси стоим в очереди, курим и обсуждаем уникальную походку Лиама Галлахера. «Ходит, как агрессивный младенец в подгузнике». И вдруг Крисси пихает меня локтем под ребра:

– Смотри! Смотри!

Человек через шесть впереди в очереди стоит Джерри Шарп, знаменитый комик. В девяностых, когда комедия становилась «новым рок-н-роллом», у нас появилось немало молодых, сексапильных комиков, которые шутили о сексе, любви, смерти и помешательстве на The Smiths. Джерри как раз из таких. В своей комедийной программе «Джерри Шарп умрет в одиночестве» он рассказывает о том, как непросто найти настоящую любовь в современном мире. Каждую неделю он встречает новую девушку, в которую влюбляется без ума, но в конце серии девушка его бросает. Джерри страдает, и все девчонки-подростки в Британии убеждены, что уж они-то сумеют сделать его счастливым. Собственно, я и сама бы сумела. Кто не пришел бы в восторг от безмерного счастья в моем лице? Я могла бы его спасти, если бы захотела.

– О господи, – говорит Крисси, глядя на Джерри во все глаза. – Я его обожаю. Я бы ему отдался на месте. Прямо не верится, что он тут, рядом!

Джерри болезненно бледный, со светлыми волосами. Он в темных очках и кожаной куртке, несмотря на жару.

– Он похож на красавчика-нациста, – мечтательно говорит Крисси.

Крисси еще никогда не рассказывал мне о своих сексуальных пристрастиях. Это весьма познавательно и интересно.

– На Рольфа из «Звуков музыки», – добавляет он.

– Тебе нравится Рольф? – говорю я удивленно. – Я думала, ты прибиваешься по капитану фон Траппу. Фон Трапп – мой герой. Вот ему я бы отдалась на месте, – мечтательно говорю я.

Крисси по-прежнему смотрит на Джерри.

– Он тебя не возбуждает? – Крисси вздыхает. – А меня – да.