В окна струится медно-желтый солнечный свет позднего лета, сквозь распахнутую настежь дверь в бар доносятся голоса обитателей Арлингтон-Хауса, местного приюта для бездомных. Бомжи сидят на крылечке, о чем-то спорят. У меня за спиной два музыканта из Blur играют в бильярд. В душе нарастает волна любви к Лондону. Здесь всегда столько всего происходит. Это определенно мой город.

– Ну, рассказывай, как дела, – говорю я Зи. – Кстати, шикарный джемпер.

– Да, это мама купила, – отвечает Зи. Всю одежду ему покупает мама. Он полностью упакован в стильные шмотки из «Маркса и Спенсера», которые его мама скупает на распродажах. Он единственный из всех моих знакомых, кто ходит в отглаженной одежде. Мама приезжает к нему раз в месяц и затевает большую стирку. Зи только вздыхает: «Никто не спорит с иранскими мамами».

Мы обмениваемся новостями. В последние несколько месяцев Зи периодически намекал в разговорах на некое загадочное предприятие, которое он затевает, и обозначал его как «это самое» и «ну ты знаешь». Поначалу я просто кивала – притворялась, что знаю, хотя была без понятия. Потом я узнала, что он открыл свою собственную студию звукозаписи, но стеснялся об этом рассказывать. В основном потому, что в D&ME над ним все насмехались.

Когда я в последний раз была в редакции, Роб Грант поприветствовал Зи такой маленькой речью:

– Мое почтение, Ричард Брэнсон. Где ты оставил свой дирижабль? На стоянке у офиса? Небось занял сразу десяток мест? Смотри, как бы тебе не вкатили штраф. А то плакали твои миллиарды.

Когда речь заходит о студии Зи, сотрудники D&ME превращаются в изнеженных джентльменов, шокированных поступком своего доброго знакомого, который предал все идеалы благородной праздности и занялся делом.

– На хрена нам еще больше записей? – трагически вопросил Роб, обводя помещение широким жестом.

Редакция и вправду забита кассетами и компакт-дисками со всевозможными записями. Они громоздятся на полках, на столах, на полу. Часть прибита к стене и подписана маркером: «ХЕРНЯ».

Словно в подтверждение слов Роба, именно в эту минуту пришел почтальон с очередным мешком новых записей.

– Они размножаются, ептыть, как триблы. – Роб в отчаянии заломил руки.

Тот день завершился традиционным для D&ME образом: Кенни открыл окно и принялся выкидывать диски на улицу, один за другим, подбрасывая их повыше в лондонское небо, а Роб Грант палил по ним из пневматического пистолета.

– В жопу Yoghurt Belly! African Head Charge! Land of Barbara! Mr. Ray’s Wig World! Huge Baby! – вопил Роб, наблюдая, как диски взрывались над Темзой, разлетаясь сверкающими осколками.

Однако Зи продолжал воплощать свои планы – тихо, скромно, но непреклонно.

Я интересуюсь:

– Ну что, как успехи на «Студии Зи»?

– Это не «Студия Зи». Я еще не придумал название, если честно.

Минут десять мы изобретаем название для его студии: «Унисекс», «Пробная прессовка»… Мне нравится «Вердикт винила», но Зи категорически против. Я уже допила свой коктейль и прошу бармена повторить.

– А у тебя что интересного? – спрашивает Зи.

Я не хочу говорить, что меня ломает идти домой, где меня дожидаются папа и братец, укуренные по самые уши, поэтому я говорю о работе.

– Тебе не кажется, что D&ME потихоньку впадает в мужской шовинизм? – говорю я. – В это же время в прошлом году мы писали о Riot Grrrl и Пи Джей Харви. В последнем номере, на этой неделе, на весь журнал была единственная фотография женщины, да и то парохода «Титаник».

Зи озадаченно хмурится.

– В английском слово «корабль» женского рода, – поясняю я.

Он слегка морщится и вдруг – в редком порыве решимости – наклоняется ко мне через стол и говорит:

– Вот почему тебе нужно сегодня пойти на концерт этой группы. Я сам узнал о них только недавно. Наверное, я выпущу их альбом. Предложу им контракт. Может быть, прямо сегодня и предложу. Мне кажется, они тебе понравятся. Она тебе точно понравится.

Красиво войти – это большое искусство, которым владеют немногие. Но те, кто владеет, умеют преподнести себя так, словно они только что возвратились с поля битвы в Наполеоновских войнах, или с собрания Алгонкинского круглого стола, или с римской оргии – и соблаговолили явиться в твой мир. Словно буквально секунд пять назад они отложили в сторонку свой меч, коктейль или пылкого партнера – и уже очень скоро они к ним вернутся, вот только немножко побудут здесь. Красиво войти – это их ремесло, их призвание.

Вся группа, кроме солистки, уже вышла на сцену. Барабанщик – вполне типовой барабанщик, не отличимый от всех остальных барабанщиков из не очень известных рок-групп – из тех, кого даже сами ребята из группы между собой называют просто «барабанщик». Басистка – мулатка с копной густых, непослушных волос. В желтом дождевике и резиновых сапогах. Вид сердитый и недовольный, как у Криса Лоу из Pet Shop Boys. Мне сразу понравилась ее тихая злость, как бы отрицающая весь брит-поп. У нее был такой вид, словно в любую минуту она могла посмотреть на часы, снять гитару с плеча и уйти по своим делам. Ее откровенная нерок-н-ролльность была очень-очень рок-н-ролльной. В ожидании солистки они с барабанщиком играли какое-то вступление. Даже, наверное, не вступление, а просто фоновый ритм.

И вот она вышла. С сигаретой во рту, одетая с шиком царицы блошиного рынка – шубка под леопарда, искусственный жемчуг, облегающие лосины, синие замшевые ботфорты, – с гитарой за спиной, она вышла на сцену так, словно хотела затеять драку. Музыканты ускорили темп, и когда их крещендо достигло своей высшей точки, она бросила сигарету, широким жестом перекинула гитару вперед, крикнула:

– НУ, ПОГНАЛИ! – и взяла первый аккорд.

– Это она, Сюзанн Бэнкс, – крикнул Зи мне в ухо.

Люди, как правило, строятся вокруг сердца и нервной системы. Сюзанн, казалось, построена вокруг бешеного урагана, заключенного в банку из черного стекла. Она никогда не задумывалась, прежде чем что-то сказать, хлопнуть виски или открыть пузырек с таблетками. Она как будто уже жила в будущем, опережая нас всех часа на три. Словно бомба, что непрестанно взрывается, вновь и вновь, бесконечно.

Я застыла, разинув рот, а потом подошла к самой сцене, чтобы быть ближе к ней.

– Добрый ВЕЧЕР! – Ее голос гремел, как труба. – С вами группа «Брэнки». У нас есть три очень крутые песни, две гениальные песни и три совершенно дерьмовые песни. Надеюсь, вы разберетесь, где что. Я вот не разобралась.

И, продолжая смеяться, она запела.

О боже. Не прошло и десяти секунд, а я уже не сомневалась, что Сюзанн Бэнкс это самое восхитительное из всего, что мне довелось пережить.

Концерт завершился без происшествий, если не считать того раза, когда Сюзанн спустилась в зал и дала в морду какому-то дятлу, который все время орал: «ПОКАЖИ СИСЬКИ».

Зи спросил:

– Хочешь с ней познакомиться?

И я сказала:

– Конечно!

Мы ввалились в гримерку за сценой. Я замерла на пороге, не зная, что делать дальше, а секунд через десять ко мне подлетела Сюзанн, схватила за руку и оглушительно проговорила:

– О боже! Ты Долли Уайльд! Долли Уайльд из D&ME! Ты ж моя прелесть! Я была ТОЧНО ТАКАЯ ЖЕ ТОЛСТАЯ! Секрет простой: не ешь сыр!

Я осознала за считаные секунды, что разговаривать с Сюзанн Бэнкс – почти то же самое, что смотреть незнакомый фильм, включившись минут через двадцать после начала. Ты пропустил первые кадры, где нас знакомят с героями и дается завязка сюжета, и ты совершенно не понимаешь, что происходит, когда какой-то незнакомый чувак мчится по улице на машине, причем задним ходом, и кричит: «Лезь в машину! Надо успеть до полуночи! Где Адам?»

Сюзанн никогда не начинала беседу с «Привет! Как дела?» или «Я смотрю, дождь все идет». С ней ты всегда попадал прямиком в Рагнарек.