На свалке возиться было не очень, это понятно – вонь и вообще. Зато у Ave он отдыхал. Река, казалось, уносила дурные мысли. С утра пораньше Гомес ехал на самосвале к месту свалки. Там загружал машину-две и шёл к реке, где подметал, чистил бордюры, косил газон и возвращался примерно к часу уже домой. Он много читал, ни с кем не общался. Похоже, сбывались события книги: сначала квартира в том же районе (и улица та же), затем больница и вот он дворник.

Постепенно это стало навязчивой мыслью – выискивать совпадения. Он ожидал, хотел и нет. Особенно досаждала вонь. Вдыхая смердящие испарения, Гомес готовился к перемещению (пусть подсознательно) на «пикет» к Соловецкому камню, в Нью-Йорк, на полюс ли – не важно: при таком ожидании недолго свихнуться. «К раздвоению личности добавить психоз мне как раз не хватало», – рассуждал про себя он, не решаясь признаться в своей мании доктору. Пятничные осмотры кое-как обходились, пока однажды Тони не встретил в магазине бытовой химии Henkel Подравку Смешту. Сучка (он называл её так в романе) возилась у входа с метлой и в перчатках, и выглядела точь-в-точь, как он и представлял её себе.

– Простите, – решился Тони, – а вы не Подравка случайно?

– Подравка Смешту из Молдовы, – ответила Смешту.

– Из Чадыр-Лунга?

– Тут вы ошиблись, а в чём дело?

– Пока не знаю, – Гомес терялся. – Я вас придумал в своей книге. Точней, не вас, конечно, образ. Вы так похожи, и ваше имя…

– Спасибо, конечно, но мне не до связи.

– Не в этом смысле.

– Чего же вам надо?

– Ладно, забудьте. Просто совпало, я растерялся.

Уж растерялся, так растерялся. Они постояли ещё с минуту. Было неловко. Оба молчали. Перчатки Смешту пахли резиной. На том и расстались.

«Бывают такие совпадения, – зафиксировал Тони, спустившись к морю, – что начинаешь подумывать о некой надстройке над жизнью (и смертью, наверно) – вселенском компьютере с элементами искусственного интеллекта». Насколько искусственным был «интеллект» сразу не скажешь – и выборка была ничтожной, и опыта не хватало. Зато хватало любопытства: вернувшись домой, он не стал пить таблетки, а решил перечесть фрагменты «Мусора»; те места, что касались новых знакомств Тони в Конди (какие ещё его ждут совпадения?).

Тут-то и случился диссонанс (когнитивный диссонанс, строго говоря) – Гомес нашёл себя разбуженным звуком сирены, доносившейся с улицы, в отеле у моста с видом на Яузу. «Вот и вернулся, – подумал бы Тони, – в столицу чеченского султаната», – если бы мог.

Как Тони и мнилось, за ним пришли. Вслед за сиреной раздался стук в дверь, ужасные крики. Чеченский, блядь, подумал Гомес. Из рации подобно лаю, доносились переговоры не в меру рассерженных слуг закона. Он хотя бы их ждал: спал, как солдат, не раздеваясь, мигом вскочил, вылез на крышу и, озираясь, спустился лестницей во двор (пожарная лестница – трибьют свободы). Они не отстанут, ясное дело, надо бежать. Убираться из города и поскорей. Впрочем, также и ясно – пути к отступлению давно закрыты. С Павелецкого вряд ли ему уехать. Вокзалы оцеплены, Домодедово тоже. Разве что электричками. С ближайшей платформы, к примеру, рижского направления он мог бы добраться до латвийской границы. Да, с пересадками, прячась по тамбурам, избегая контроля, собак, полиции, но это выход; хотя бы возможность. Будет непросто, конечно, и, не найдя других решений, Тони бросился в сторону Рижской (халяль на Рижской, вот ублюдки).

К семи утра он миновал Крестовский мост и добрался до Дмитровской, где незамеченным сел в поезд, не многим отличавшийся по комфорту и вони от привычных ему электричек в далёком прошлом. Так называемый пневмопоезд шёл до платформы Кадыр-шах (в прошлом, как выяснилось, Шаховская) – напрочь прокуренный восточными смесями, загаженный мусором; чеченский мусор тут считался частью Аллаха и был святым. У Истры, не выдержав, Гомес вышел.

И правильно сделал – немногочисленные пассажиры, в основном, мусульмане, судя по виду, стали коситься на Тони. Чужой. Они приметили чужого – не стесняясь, рассматривали его и всякий раз сплёвывали, стоило Гомесу бросить взгляд на кого-нибудь из «хозяев». Что он видел в их лицах? Снисходительное самодовольство, презрение, ненависть, пустоту. Пустоту – как отсутствие приличных манер («интеллекта», чуть не сказал; какой там, к чёрту, интеллект). А в конце девяностых, надо же, приезжие выглядели такими тихими. Тони думал, затурканные, сочувствовал им. Представлял на их месте себя; словом, беженцы. Он видел в них жертв, заступался за них, испытывал даже комплекс вины за развязанную в Чечне войну его бандитским правительством. И вот итог: Аллах акбар. Что советская рвань прежде, русская погань периода Путина, что нынче эти.

До ближайшей платформы он добирался часа три – пешком и придерживаясь гигантской трубы со сжатым воздухом. Сжатым до отвращения, до невозможности дышать, до скуки, бессилия и похуизма. В ничтожной стране лучше быть похуистом.

Платформа предстала необитаемой – двери заперты, погашен свет. Где-то мяукала кошка. Стать невидимым… Стать невидимым, как эта кошка – мечта отшельника в бегах. Но котом стать непросто, а быть невидимым – чистая аллегория. Будь он прозрачен, однако, как было бы к стати. В трубе загудело.

Проект пневмопоезда, вероятно, был воплощением знакомых по прошлому Тони замыслов Илона Маска. Хотя, как знать – принцип тяги на сжатом воздухе известен издревле: от пневматической почты до локомотива Барановского, построенного в 1861 году на Александровском заводе в Санкт-Петербурге. В свое время сжатый воздух использовался в двигателях торпед, для привода трамваев и локомотивов в горной промышленности, а в 1903 году британская компания Liquid Air Car начала производство и пневмоавтомобилей. С транспортом, правда, оказалось куда сложнее, чем с торпедами и стрелковым оружием – двигатели, функционирующие на сжатом воздухе, обладали низким КПД и стоили дорого. Эту проблему в начале двух тысячных попытался решить концерн MDI (Motor Development International, Франция) с проектом «зелёного такси». Пытались многие, впрочем, но всякий раз что-то мешало, а в две тысячи тридцатых идея «чистого» транспорта стала особенно актуальной в связи с угрозой экологического коллапса.

В трубе загудело, стало быть.

– Вы что-то ищете? – услышал он голос (почти забытый чистый русский), а, обернувшись, ошалел буквально: у входа на станцию стояла Баффи.

– Пильняк?!

– Как видишь.

– Но как возможно?

– Узнала от Эфи, тебя поймали, и вот я здесь. В «счастливом сне» это несложно. «Браслет исхода», если помнишь; ты так хотел.

– Хотел?

– Ну, да. Иначе как бы я решилась бросить Нью-Йорк и притащиться в жопу мира. Но времени мало, пора возвращаться.

– И как возвращаться?

– Я на такси. Поедем ко мне, а завтра в Нью-Йорк.

– Ты так спокойна.

– Я здесь легально. Не в первый раз уже.

– Легально?

Да, так и было. Элла летала в Москву регулярно. У неё здесь квартира. «И даже бизнес, – продолжила Баффи уже в машине (такси без водителя, автопилот; вполне комфортно). – Сюда приезжаю примерно раз месяц. В голове микрочип, но как-то привыкла. Ты зря отказался надеть кольцо. Это не больно и не обязывает к чему-то такому, что незаконно. В Штатах сложнее. Куда сложнее, и стоит денег».

Как следовало из рассказа Баффи, кольцо, предложенное Тони, являлось частью процедуры легализации клиента. Внутри игла и микрочип, который позже доработав, вставляют в мозг: персональные данные, геолокация, датчик тактильности и чтение мыслей. Делают быстро, в любом халяле.

Едва ли Тони такое устроит.

– Едва ли, Баффи, позорно как-то.

– Такой порядок.

– А если нет?

– Предлагают на выбор: тюрьму и уехать.

– Лучше уехать.

– Вот мы и уедем. В Нью-Йорке вставишь микрочип, и все дела. Денег я дам.

– И все дела?

– Что предлагаешь?

– Хуй знает, Баффи, буду ездить… Мотаться стану туда-сюда.