Выдвинув нижний ящик, он тут же задвигает его обратно.

– Вот где она сидит!

В это время в комнату входит небольшая кошка с вытекшим глазом.

– Это она с крысой боролась, – говорит Исаак, – крыса ей глаз выцарапала, сейчас мы эту крысу поймаем.

Он одевает на руку старую шапку, выдвигает ящик настолько, чтоб туда пролезла рука с шапкой, и, глядя в щель, начинает ловить крысу. Я слышу, как крыса мечется по ящику, уходя от руки Исаака, а он спокойно переводит руку то в один край ящика, то – в другой, приговаривая:

– Не уйдешь, все равно поймаю.

Я ужасаюсь его спокойствию, я бы так никогда не смог. Крыса вызывает у меня чувство омерзения. Говорят, что укус крысы может вызвать бешенство. Я потихоньку отодвигаюсь от комода. Как это Исаак их не боится? Наконец, он кричит торжествующе:

– Поймал!

Мама и сестры входят в комнату. Больной отец даже перестал кашлять. А Исаак накрыл крысу шапкой и крепко прижал ее к стенке. Держа ее, он полностью выдвигает ящик, находит хвост крысы и наматывает его на указательный палец, и отбросив шапку в сторону, поднимает крысу на всеобщее обозрение. Все ужасаются. Крыса действительно большая. Больше кошки. Поэтому кошка не сладила с ней. Крыса выгибается всем телом, норовя укусить Исаака за руку, но достать руку так и не может. Кошка стоит, выгнув спину и ощерив рот, издает воинственные звуки.

– О боже, какая мерзкая тварь, – говорит Ася, – вынеси ее поскорее на улицу, – просит она брата.

Но Исаак не спешит. Ему, наверно, нравится смотреть на тщетные попытки крысы ухватить его за руку зубами. Больной отец хотел что-то сказать, но сильно закашлялся и с досады махнул на Исаака рукой. Только тогда Исаак понес крысу во двор. Во дворе он подошел к столбу от повалившихся ворот и, размахнувшись, ударил крысу о столб. Но крыса продолжала извиваться. Тогда он ударил ее о столб еще сильнее. Крыса обмякла и повисла без движений. Исаак для верности ударил ее еще раз и, пройдя вглубь огорода, бросил ее на соседний двор.

Войдя в дом, где уже был накрыт стол к обеду, Исаак сразу сел за стол обедать.

– Ты что, – ужаснулась Ася, всплеснув руками, – иди руки помой с мылом! Исаак пошел мыть руки.

– Садись, Левочка, с нами обедать, – обращается ко мне тетя Маня, мама Исаака.

– Спасибо, я не хочу, – отказываюсь я, хотя есть очень хочу. Но все равно я бы не смог есть. Горшок с мокротами и мертвая крыса все еще торчат перед моими глазами. Я удивляюсь, как они могут после этого спокойно кушать?

– Я пошел, – говорю я Исааку.

– Подожди, – говорит он, – я сейчас поем, и пойдем вместе, как договорились.

– Мне надо домой, – говорю я и быстро убегаю на улицу.

И почему я такой впечатлительный? Как увижу что-то неприятное, так долго не могу освободиться от этой картины. С Исааком мы были часто в самых лучших отношениях. Наверно, это от того, что и сестры наши дружили, а мама Исаака считала нашу семью чуть ли не своей родней, так как моя мама одно время жила у них на квартире. Тогда же и родился в их доме мой брат Лазарь. Тетя Маня всегда радовалась, когда мы с Исааком были дружны. Зная неуемный и буйный характер своего сына, она часто предупреждала Исаака:

– Смотри, Леву никогда не обижай, он сирота.

Слушаться старших было не в характере Исаака, но где-то глубоко в его сознании все-таки хранилось предупреждение мамы. Поэтому он обижал меня меньше, чем других, и после незначительных стычек мы мирились к обоюдному удовольствию. И как тут было не мириться, если нам некуда было деваться друг от друга. Все-таки живем на одной улице, да еще учимся в одной школе и в одном классе.

И тем не менее, нашей дружбе пришел неожиданный конец. А все произошло из-за пустяка. Однажды я пошел к колодцу за водой и, повесив ведро на крючок у трубы, вдруг увидел, как во двор вихрем вбежал с ведром в руке Исаак и еще издали закричал:

– Я – первый! Я – первый!

Это было настолько нелепо, что я не обратил на его крики никакого внимания и спокойно стал качать воду. Он подбежал, снял мое ведро, уже на треть наполненное водой, и повесил свое, приговаривая:

– Я первый накачаю воды!

– Какой же ты первый, – говорю я ему, – если я был уже у колодца, когда ты только появился у калитки за пятьдесят метров до колодца.

И я снял его ведро и повесил свое. Только я начал качать воду, как он опять снял мое ведро и повесил свое, повторяя упрямо:

– Я первый наберу воды!

Он стоит и смотрит на меня, улыбаясь, своими спокойными нахальными глазами, считая, что он должен быть первым на правах сильного. Я до крайности возмущен такой несправедливостью и опять хочу заменить его ведро своим, но он зажал рукой дужку своего ведра с крючком на трубе колодца и не дает мне повесить мое ведро. Вконец рассердившись на такое нахальство, я отталкиваю его от колодца и, сняв его ведро, хочу повесить свое, но он подскочил ко мне и оттолкнул меня вместе с ведром. Это вывело меня из себя. Я бросил свое ведро на землю и опять оттолкнул его от колодца. И тут он ударил меня кулаком в лицо.

Это был первый удар по лицу за всю мою маленькую жизнь. На удар я ответил ударом кулаком в грудь. В лицо бить я не решился. Второй его удар пришелся мне по носу. Так как нос у меня был поврежденным, то естественно, что из носа сразу же потекла кровь. Это возмутило меня до крайности, и я, потеряв контроль над собой, не обращая внимания на его удары, стал бить его куда попало без остановок. Мой напор был настолько неожидан для него, что он вдруг прекратил драться, приговаривая: "Ладно, ладно, ты первый!" Но я так разгорячился, что продолжал наносить удары в его широкую грудь.

– Перестань, – сказал он угрожающе, – а то я тоже могу рассердиться.

Эта угроза, наконец, подействовала на меня, и я перестал его колотить. Накачав в ведро воды, я ушел домой.

Все внутри меня ликовало и торжествовало от восторга. Наплевать на разбитое в кровь лицо. Все это заживет и исчезнет. Но зато я впервые на нашей улице дал отпор всесильному Исааку. Это чувство победы осталось у меня в памяти на всю жизнь. Я был безмерно рад этой случайной драке. Я вырос в собственных глазах. Я почувствовал, что тоже на что-то способен, что меня голыми руками не возьмешь. Я всем с гордостью рассказывал, как я подрался с Исааком и как Исаак, наверно, впервые в жизни отступился.

Но через некоторое время драка эта показалась мне очень неприятной, и победа моя – довольно сомнительной. Здраво рассудив, я понял, что Исаак дрался со мной снисходительно, без особой злости, иначе бы он разукрасил мое лицо более капитально. И именно эта мысль, что он меня все-таки пожалел, вызвала у меня еще большую обиду на него, так как победа моя была неполной, не настоящей. Я стал его сторониться. А если мы случайно встречались на улице, то проходили мимо, как чужие. Часто при встречах я ловил его виноватый взгляд. Я чувствовал, что он глубоко сожалеет о содеянном, но идти на примирение мне что-то мешало. В то время я не мог бы объяснить, в чем заключалось это что-то. Скорее всего, в моем сознании засела глубокая обида, что он нарушил неписаный в нашей жизни закон, что сирот обижать нельзя.

Так или иначе, но дружить больше нам уже не пришлось. Вскоре Исаака исключили из школы за постоянное нежелание учиться, и наши пути совсем разошлись. Встретились мы с ним только через десять лет, но об этом я расскажу в дальнейших своих воспоминаниях.

От нашего дома начиналась Первомайская улица. Это была коротенькая улица от улицы Либкнехта до улицы Урицкой, пересекавшая две улицы: Циммермановскую и Советскую. Но начало этой улицы было сильно заужено, очевидно, по вине богача Михеева, который прихватил часть улицы, чтобы шире был его двор, и поэтому взрослые называли этот переход от нашего дома до главной улицы города переулком. Его все считали глухим переулком, потому что в нем не было ни одного домашнего крыльца, только две дворовые калитки. По обеим сторонам переулка росли могучие тополя, кроны которых переплетались высоко над домами, образуя как бы зеленый туннель. Солнце сюда почти не проникало, и в нем преобладали серые и темные тона, как в густом лесу. Переулок был самым страшным местом для мамы. Как она выражалась, душа у нее уходила в пятки, как только она входила ночью в наш темный переулок. Страхи ее, конечно, были напрасными и чисто женскими. Не было там ни одного опасного случая, но, как я уже объяснил, переулок все-таки имел довольно мрачный вид, а ночью – тем более.