Она осталась одна и присела в противоположный угол. Села ждать и волноваться. Собственно, ничего такого уж сложного Бонифациусу и не предстояло. Во всяком случае, когда говорили об этом, это все выглядело достаточно просто. Ну, полетит – не так уж далеко, всего-навсего туда, откуда они поднялись, бросив внизу вещи. Вот к этим-то вещам и надо было прилететь, забрать там лежащий сверху оставленный в последний момент самострел, и отнести его Халебу. Ну, конечно, тут надо было выбрать подходящий момент, в чем и была главная сложность. Самострел следовало передать не раньше, чем прилетит дракон, иначе его могут отобрать, но и не дожидаясь того момента, когда Халеба начнут есть.

Вот, собственно, и все. Выстрела в упор никакой дракон не переживет, тут можно было не опасаться.

Она сидела, глядя перед собой, и стараясь ни о чем не думать. Конечно, было бы куда легче, если бы она могла выйти и пойти туда, на площадь, но охранник торчал за дверью, дисциплинированно похрустывая крупным песком под подошвами – туда-сюда, туда-сюда…

Вряд ли, – думала она, – Боня вернется раньше, чем все закончится. Чем бы оно ни закончилось. Впрочем, после прилета дракона все должно закончиться очень быстро. Так что, уж скорее бы прилетал, тварь.

Она смотрела на дверь, сквозь щели в которой пробивались лучики яркого света, когда в том углу, откуда исчез и где должен был появиться Бонифациус, раздался глухой, болезненный стон. Она быстро оглянулась. В углу лежала скрюченная фигура. И это не мог быть никто другой, кроме…

Майя вскочила на ноги. Несколько быстрых шагов и она склонилась над мужем.

– Что? Что случилось?

– Больно… – шепотом простонал Бонифациус, – ох, как же больно.

***

Как и все, кто собрался посмотреть на ставшую уже привычной, но пока еще не надоевшую картину, Дауд сперва ничего не понял. Раздался громкий звук, заставивший вздрогнуть от неожиданности, и голова Крылатого Змея словно взорвалась. Лапы чудовища подогнулись, и оно рухнуло на бок.

В отличие от остальных, ровным счетом ничего не понявших, Дауд слышал о так называемом «огнестрельном оружии». Это было то, что в принципе могло бы быть, но чего, слава Единому, не было. Оно было не просто запрещено, хотя и формальный запрет существовал, конечно. Сама идея использования такого, с позволения сказать, «оружия», вызывало в душе любого солдата чувство сродни отвращению. Как, скажем, идея пожирать себе подобных. А это ведь тоже возможно. В принципе. Но кто же это будет делать? Так же как и людоедство требовало потери человеческого облика, так и применение такого вот оружия было возможно только теми, кто не имеет ни малейшего представления о том, что такое честь, храбрость, простое человеческое достоинство, наконец. Это было хуже, чем преступление. Взяв в руки такое, ты просто переставал быть человеком и подлежал уже не наказанию, а уничтожению, как любая опасная тварь.

И вот теперь перед Даудом стояло такое существо, пренебрегшее священным правом любого человека на честную борьбу, пусть даже и с сильнейшим противником, а использовавшее подлый и запрещенный прием. Мало того, еще и лишившее жителей его поселка, только-только поверивших в то, что жизнь продолжается, их крылатого защитника и опекуна, и, тем самым, лишившего их всех надежды на выживание.

Оно стояло, это существо, стояло, глядя и направляя свое позорное оружие на него, на Дауда. Оно считало себя победителем, и думало, что вправе распоряжаться и командовать. И оно скомандовало:

– Ты!.. Иди сюда, гад. Разрежь веревки.

И, презирая и ненавидя, Дауд вынужден был подчиниться. Взяв на себя ответственность за жизнь земляков, он был не в праве идти на поводу своих чувств и желаний. Эти уйдут, а они, они-то останутся. И надо будет снова искать способы выжить в этом, внезапно ставшем чужим и враждебным, мире.

И он пошел. Пошел гордо и спокойно, всем видом показывая, что не боится этого нелюдя и его позорного «оружия». А нож – ну, нож-то у него всегда был при себе. И посмотрим, а не получится ли?.. А вдруг он – этот, отвлечется?

Но он не отвлекался. Он стоял и смотрел как Дауд, присев на корточки, режет веревку, опутавшую его ноги. Стоял и смотрел, а конец его «оружия» тоже смотрел – смотрел прямо в висок Дауду.

Дауд закончил и встал. Спокойно встал, не торопясь, без суеты и боязливости, встал, глядя в глаза пришельца. Тот, конечно, получив, что хотел, мог прикончить сейчас и его, как прикончил Крылатого Змея. Вот только что ему это даст? Ну, кроме того, что он проявит себя еще более подлым и трусливым. Но тот не стал убивать его, и Дауд, распрямившись во весь свой рост, сказал:

– Что же ты наделал, сволочь?

Он не знал, как эта сволочь отреагирует на его слова, но был готов к любому. Однако тот не стал ничего говорить в ответ, не стал стрелять и даже не ударил Дауда. Он сделал шаг назад, не поворачиваясь к Дауду спиной – понимает, гад! – потом еще шаг, и еще. Остановился, наклонился и подобрал с земли какую-то черную коробку, разогнулся и, все так же глядя на Дауда, с тихим щелчком присоединил эту коробку к своему «оружию».

И улыбнулся, как будто в этот момент ему полегчало.

***

– Как же ты, учитель?.. – Халеб стоял в горестном недоумении над скорчившимся в углу Бонифациусом. – Как же ты так?

Бонифациус не отвечал. Он был без сознания, и в данный момент это было лучше всего. И для него, и для остальных.

Заплаканная Майя стояла в дверях, сжимая в руках самострел, являвшийся сейчас скорее психологическим оружием. Пользоваться этой штуковиной Майя так и не научилась.

Что случилось с Бонифациусом, Халеб догадывался. Он успел увидеть тот удар – чудовищный удар чудовищной лапы чудовища. Хорошо, если только удар, а если еще и когтями задел? Но крови не было. Может, еще ничего? Выкарабкается? Он же маг, в конце-то концов…

Только что у него состоялся разговор с этим парнем, с тем, что обрек их на съедение и который, похоже, был тут за главного, в этом несчастном поселке.

– И что же я такого наделал? – Спросил он после того, как патронная коробка, наконец, была присоединена и рычаг, подающий патрон, передернут. Самострел был вновь готов, и можно было расслабиться, и даже поговорить.

– Я не дал себя сожрать, только и всего.

– Ну, что ты тычешь в меня этим, своим… – голос парня был спокоен, глаза чуть прищурены. Всем своим видом он выказывал ненависть и презрение. – Что, убьешь сейчас? Да убивай! Ты уже и так всех нас убил. Всех, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я убил чудовище, дракона.

– Идиот. Это чудовище хранило нас от других. Если бы не он, нас бы сожрали уже другие, или мы загибались бы от голода. Он давал нам жить.

– Ага, а вы, значит, так с ним расплачивались.

– Да! Кормишь же ты своего пса.

– Человеческим мясом?

– А каким еще? Если бы мы не кормили его так, нам пришлось бы отдавать ему свой скот. А это значит, сами остались бы без еды. Тут уж выбирать не приходится. Тем более, если это чужаки, да еще такие.

Парень кивнул на самострел, по-прежнему смотревший ему в лицо.

– Вы же преступники. Ты хоть знаешь, что за это вот полагается?

– Хм… Ну, положим, догадываюсь.

– А я вот нет. Я не знаю, какой казнью полагается казнить тех, кто пользуется этим вот. Может, на кол сажать? А может, шкуру с живого снимать? Так что мы правильно с вами поступили. По закону.

Да, – понял Халеб, – с этим каши не сваришь. Он опасен. И он прав. И этим опасен тем более. Все население поселка думает сейчас так же, и что делать?

Ясно было, что отсюда надо убираться. Но не прямо же сию минуту? Надо же как-то подготовиться. Дорога предстоит дальняя. Дальняя и опасная. А с этим что делать? Науськает односельчан, так и самострел не поможет. Вон их сколько! С пиками… Запереть бы куда, да куда? Освободят же, не можем же мы одновременно и в дорогу собираться и его караулить.

Впрочем… – и Халеб улыбнулся, почему не можем? И сказал парню:

– Пошли.

Там, возле большого дома, выходящего своими дверями на эту площадь, продолжал стоять народ. Молча стояли, смотрели на то, что происходит. Стояли и думали, наверное, о том же, о чем этот сейчас толковал Халебу. О том, что пришла беда, и принесли ее вот эти.