— Мы в полной катастрофе, а ты задаёшь мне такой идиотский вопрос?

— Если быть педантичными — твой вопрос более идиотский, чем у меня. Тебе сказал смотритель, да? Мне показалось, что он проходил мимо и заметил меня.

— Не меняй тему!

— Что именно ты хочешь знать?

— Мужчина, которого этот актер целует — твой жених! — Она так это произносит, словно во всём виновата я, и геем Джулиана тоже сделала я. Из серии: ты настолько уродлива и нежеланна, что любой, кто приблизится к тебе, решит играть за другую команду, лишь бы больше тебя не видеть.

— Ты не можешь удержать мужчину! Единственный стоящий, что ты нашла, закончил подобным образом. Люди задаются вопросом, знала ли ты про это. Твоё имя на устах у каждого, а отец испытывает отвращение и уничтожен! Мы находимся в самом разгаре избирательной компании, ты представляешь себе, как всё повлияет на общественное мнение? Не говоря уже о том, что у пострадавших от этого страшного скандала Махони, теперь наверняка не будет ни времени, ни желания продолжать финансирование избирательной кампании!

— Знаю, но мне всё равно — заявляю с равнодушием, которое озадачивает даже меня. Затем я гашу сигару в хрустальном блюде, которое совсем не пепельница.

— Что... как ты смеешь?

— Это как ты смеешь приезжать сюда и устраивать мне подобие судебного процесса! Джулиан гей. Я знала всегда. И нет, его испортил не плохой опыт со мной. Он всегда был геем, а мы никогда не были помолвлены. Мы просто развлекались, издеваясь над вами.

На мгновение мне показалось, что у неё вылезут из орбит глаза. Мама так широко их открыла, что я задаюсь вопросом: не упадут ли они на пол.

— Ты всегда была разочарованием! Посмотри, на кого похожа! Смотритель подумал вначале, что на виллу забралась бродяжка. В тебе нет ни капли класса; ты должна была меня послушаться и уменьшить грудь вместе с липосакцией. Уверена, ты не найдешь достойного мужчину, который тебя захочет! Только какое-нибудь ничтожество или гея, пытающегося скрыть свою болезнь.

— Быть геем — это не болезнь. Так же, как и быть засранцами, иначе я порекомендовала бы тебе специалиста. Это природа, а твоя на самом деле отталкивающая. Не говорю, что тебе не хватает духа материнства, потому что я знаю многих женщин, которые не являются матерями, но у них есть этот дух. Ты просто гарпия, которая не должна была заводить детей и даже не должна выращивать цветы или бросать взгляд на звёзды. Потому что ты обречена всё уничтожать, ты пытаешься жить или блистать по-своему. Хочешь знать, что я тебе скажу? Я себе нравлюсь такой. Я не изменюсь, навсегда останусь жирной неумелой дочерью, которая не смогла уважать ни тебя, ни папу. А теперь, если ты позволишь, но даже если и не позволишь, я уйду. Я пришлю вам чек за еду, которую съела в эти дни. Если вы захотите извиниться, то знаете, где меня найти. Иначе я буду считать себя осиротевшей окончательно.

Я иду к выходу, когда она меня окликает. Не надеюсь, что мать хочет принести мне свои искренние извинения: теперь я ни на что не надеюсь.

И правда, она спрашивает меня тоном не менее раздражительным:

— Что ты скажешь журналистам?

— Чистую правду, если меня когда-нибудь спросят. И, возможно, немного увлекусь и продвинусь дальше. Мир будет рад узнать, что за родители Стэн Джонсон и его жена, скрытые рекламой о красоте семейной гармонии.

— Ты так не сделаешь!

— Думаю, я даже смогу найти издателя, если захочу рассказать о своём детстве с самого начала. Ты сама сказала — публика любит подобные скандалы. Было бы весело, и к тому же заработала бы неплохо! Я могу упомянуть имена нянек, секретарей и служанок, готовых подтвердить каждое моё слово. И даже несколько учителей. Я не стала бы ничего выдумывать: вы на самом деле были и есть два засранца. Что скажешь: избиратели оценят?

Я улыбаюсь, когда выхожу из дома, сознавая, что больше ранила мать этой угрозой, чем язвительными и слезливыми обвинениями. Хлопаю дверью, даже не взяв сумочку с кошельком и кредитками. Возвращение назад сделало бы эту сцену менее эффектной.

В кармане у меня нет ни доллара, и одета я на самом деле, как бродяга. Я не знаю, как вернусь в Нью-Йорк, но знаю, что не стану просить маму о помощи, даже если она будет единственной, кто в состоянии протянуть веревку, пока буду тонуть в колодце, полном отравленной воды.

✽✽✽

После получасовой прогулки под солнцем, в которой истощаю всю энергию, я начинаю всерьёз осознавать свою несчастную ситуацию.

Я всё оставила в доме: кредитные карты, мобильный телефон, даже обувь. Не исключено, что мама всё выбросит в мусоропровод.

Я босиком и беспомощна, и паника начинает поглощать меня изнутри. Может попросить милостыню у богатых туристов острова?

Потом слышу приближающийся звук мотора.

Неужели мама пожалела о своих жестоких словах и решила стать доброй? Я с трудом в это верю, и когда вижу MINI Countryman цвета серый металлик, у меня появляется подтверждение. Она никогда бы не села в такую маленькую машину. Для неё приемлем только Cadillac и выше по размеру, иначе она чувствует себя подавленной в тесных пространствах.

Тем не менее, затемнённые стекла продолжают питать сомнения. Она любит тонированные стекла. Продолжаю идти, игнорируя, изображая бесцеремонную беженку, которая точно знает, где найти деньги на поездку, и посылает на фиг весь окружающий мир, но, похоже, машина меня преследует.

Через некоторое время окно со стороны водителя опускается на три пальца.

— Садись в машину, — приказывает мне голос. Нет, не какой-то голос, а принадлежащий Реджине Уэллс.

Я изумлённо на неё смотрю в эти несколько сантиметров опущенного окна.

— Залезай, тебе прекрасно известно, я не могу выйти, иначе рискую подвергнуться приставаниям.

Смотрю на неё с недоумением. По-своему она считает, что выглядит инкогнито: тёмные очки, на волосах платок. Жаль, что эти волосы безошибочно указывают на неё. Слияние блонда и рыжего, которое переименовали в «золото Реджины», и по соседству с губами, накрашенными с типичной точностью того, у кого есть личный визажист, выделяется её знаменитая маленькая родинка, по форме напоминающая сердце.

Я должна двигаться дальше, вдвойне возмущённая неприятными встречами за утро. Но останавливаюсь, недолго размышляю, а затем обхожу машину и сажусь на место пассажира.

Это как попасть в Тардис «Доктора Кто». Не потому, что внутри больше места, чем снаружи, интерьер салона, несомненно, является мини, и моя мама задохнулась бы внутри. Однако несмотря на то, что небольшой, он отделан роскошно (и это, мягко говоря). Нежная розовая кожа, приборная панель из полированного дерева цвета шампанского и повсюду её инициалы, написанные золотом.

Реджина снова заводит мотор и едет в сторону утеса, покидая густонаселенный жилой район, где мы находимся. Ловлю себя на мысли, что, если бы она хотела меня убить, сбросив вниз, мне было бы всё равно. Затем я снова задумываюсь и осознаю, что по сравнению со мной она тростинка, и гораздо более вероятно, что сброшу её я.

Когда мы удаляемся от любого человеческого сборища, Реджина переходит без всяких околичностей с «вы» на «ты», как если бы олицетворяла собой чрезмерное уважение, которого я не заслуживаю.

— Что ты сделала с Харрисоном? — спрашивает меня.

Что-то изменилось по сравнению с прошлой встречей. Она забыла притяжательное прилагательное.

— Ничего, — отвечаю я. — Почему ты думаешь, я с ним что-то сделала?

Реджина слегка опускает очки по идеальной линии носа и смотрит на меня. Затем открывает дверцу машины, выходит и начинает спускаться вдоль вершины утеса.

Сегодня не очень ветрено, и это немногое оборачивает её в кинематографическом стиле, не разрушая причёску. Само собой разумеется, что один и тот же ветер прикасается ко мне гораздо менее щадящим образом, запутывая волосы.

— Той ночью я ждала Харрисона у него в комнате, — признаётся она. — Он увидел меня обнажённой в своей постели. Любой мужчина желал бы найти меня обнажённой в своей постели, кроме Мануэля, но теперь я знаю, почему он сваливал и восхищался моей обувью больше, чем моей грудью. Харрисон, однако, не гей, и он всегда был отличным любовником. Даже отцы моих детей никогда не трахали меня так хорошо, как он.