У Реджины я не собираюсь задерживаться ни на минуту, поэтому смиряюсь с тем, чтобы стряхнуть пыль в семейной обители. Оставляю Джулиану поспешную и не совсем исчерпывающую записку и убегаю.

У меня нет ключей, но я знаю, где их хранит смотритель: внутри отвратительной каменной вазы в форме сапога гнома с пугающим колючим растением, куда никто не захочет забраться рукой.

Я делаю это и, как предсказуемо, натыкаюсь на иголки.

Дом родителей не такой замок, как у Реджины Уэллс, но и халупой его назвать нельзя. Я ненавижу это место: у меня нет приятных воспоминаний, связывающих с этими стенами в колониальном стиле и винтажной мебелью внутри, которая хорошо смотрелась бы в Версальском дворце. Помню смущение матери, когда в детстве я носила купальный костюм, чтобы идти на пляж. Её кусающие глаза, если я позволяла себе съесть мороженое; вечеринки взрослых, на которых я никогда не могла присутствовать, и вечеринки для подростков, на которых смертельно скучала, потому что, если бы я не была дочерью Стэна Джонсона, они бы даже меня не пригласили, и демонстрировали это с импульсивной злобой молодости.

Ну, очевидно, я всё ещё дочь Стэна Джонсона, которую никто не хочет, и родители меньше всего. Я провожу ночь на диване, уткнувшись лицом и рыдая в атласные подушки с синими и золотыми полосками. На мне до сих пор платье со сломанной молнией. Я всё ещё ощущаю на себе его запах и ласкающие прикосновения на коже.

На рассвете звонит телефон. Это Джулиан.

— Солнышко, куда ты пропала? Я провел ночь с Мануэлем и только сейчас понял, что тебя нет! Что случилось? Похоже, на рассвете уехал и Харрисон Дьюк. И Реджина, мягко выражаясь, в истерике.

— Мы уехали не вместе, если намекаешь на это, — бессильно бормочу я.

— Тебе плохо? Ты говоришь голосом, словно...

— Я просто хочу немного побыть одна. Не беспокойся обо мне.

— Как я могу не беспокоиться, если говоришь, словно проплакала часами? Ты поссорилась с Харрисоном?

— Нет, мы не ссорились, если под ссорой подразумеваешь двух людей, которые повышают свои голоса и враждебно друг на друга смотрят, — признаюсь я. — Он лишь ясно мне сказал, что не любит меня. Но сделал это очень мягко, даже с некоторым сожалением.

— Не верю.

— Во что ты не веришь? Что он отверг меня или был добр?

— Эта сексуальная обезьянка без ума от тебя, поверь мне, детка.

— Думаю, ты должен в приказном порядке принять идею, что ошибаешься. Ты перепутал похоть с любовью. Я ему нравлюсь, в этом не сомневаюсь, но трахаться на пляже — это одно, и совсем другое — начинать отношения.

— Вы трахнулись на пляже, а потом он тебя бросил? — На этот раз настала очередь Джулиана выглядеть истеричным. — Хоть я и гей, но лицо этому негодяю разобью!

— Прошу тебя, Джу. Я взрослая женщина, и меня никто не заставлял. Вообще-то, это я начала. Хотя боялась, что... Даже если уже всё знала.

— Где ты сейчас?

— В доме родителей на острове, но я не хочу, чтобы ты приезжал. Я требую, чтобы ты посвятил себя только Мануэлю и его великому дню. Не хочу, чтобы ты кому-нибудь разбивал лицо, и чтобы даже думал обо мне. Обещаешь?

— Невозможно не думать о тебе, девочка. И не только потому, что ты самая восхитительная женщина из всех, кого я знаю, единственная, в которую я могу влюбиться, если решу расширить свои границы, а потому, что эта ведьма Реджина постоянно меня спрашивает, куда ты пропала. Полагаю, у неё возникла идея, что ты сбежала с её бывшим мужем.

— Что думает Реджина, меня не волнует. Пожалуйста, ничего ей не говори обо мне. Она в состоянии заявиться сюда и устроить громкую сцену. А я сейчас этого не выдержу. Я бы никогда этого не вынесла, но сейчас меньше, чем когда-либо.

✽✽✽

Не думала, что смогу почувствовать по отношению к этому месту доброжелательное чувство, но в итоге я испытываю его. По сути, это просто дом, и хранимые негативные воспоминания были созданы людьми, а не стенами.

В эти дни он защищает меня. Он становится чем-то вроде пузыря, внутри которого я укрываюсь. В кладовой нахожу разнообразные запасы продуктов, в четырёх ванных комнатах из итальянского мрамора нет недостатка в горячей воде и десятках флаконов из муранского стекла, полных ароматизированных солей, а спутниковые каналы прекрасно видны на большом экране ультраплоского телевизора. Телевизор и еда меня волнуют поскольку-постольку, а вот соли использую с удовольствием. Каждый день долгими часами принимаю ванну, пока вода не остывает, а моя кожа не размачивается, как моё сердце.

Домашний арест полный комфорта.

Меня не интересует, что происходит в мире. Джулиан уважает мою просьбу о конфиденциальности, и я даже не знаю, как прошла премьера фильма. Я живу «не жизнью», и лишь неожиданное появление Харрисона может вселить в меня желание жить по-настоящему.

Знаю, я постыдно хрупкая. Я должна соорудить щит из своей гордости, из своей оскорбленной, но честолюбивой женской гордости, игнорировать тех, кто не хотел меня, и преодолеть каждую потерю с решимостью того, кто не терял ничего важного, потому что единственная фундаментальная вещь — это я сама.

Но мне не хватает сил. Возможно, я восстановлюсь завтра.

Может, оживу через пару дней.

Но, к сожалению, после почти недели тюрьмы я вынуждена приоткрыть дверь.

Однажды утром, когда я курю в саду кубинскую сигару, которую мой отец ловко спрятал в своем кабинете в коробке будто бы с марками римской эпохи, я слышу рядом с домом звук двигателя. Машина остановилась прямо перед домом?

Возвращаюсь в дом, чтобы выглянуть за дверь и чуть не проглатываю сигару.

В усыпанной коврами прихожей, под люстрой, состоящей из трех тысяч хрустальных капель, стоит моя мать.

«Возвышается» может показаться необычным глаголом, когда речь идёт о человеке, в придачу женщине, но он очень хорошо сочетается с ней, с её статной красотой и, прежде всего, с эффектной индивидуальностью.

Можно только сказать — она как хорошее вино. Никогда не стареет, а становясь старше, делается только лучше. Я не знаю, благодаря ли превосходному генетическому наследию или хорошему пластическому хирургу, способному делать почти невидимые ретуши, но даже на пороге пятидесяти лет она не перестает быть сногшибательной.

Ростом метр восемьдесят, с гладкой кожей двадцатилетнего подростка, одета в брючный костюм простого стиля, но роскошный, дизайнера которого я не знаю, но чувствую непомерную стоимость.

Двигается так, словно представляет, что наступает на вражеские армии, видя противника на горизонте. И даже вооружена. Нет, она не размахивает ножом или пистолетом, в руках у неё свёрнутый журнал.

Даже не спрашивая, как поживает её единственная дочь, которую не видела два месяца, мать спрашивает, как это сделал бы окружной прокурор:

— Как ты это объяснишь? — И протягивает мне журнал, подёргивая запястьем, что выглядит похоже на щёлканье кнутом.

На мгновение моя кожа покрывается мурашками. Без сомнений — это бульварный журнал.

Что, если кто-то видел меня и Харрисона на пляже несколько ночей назад?

Я дрожу, пролистывая, пока не нахожу страницу обвинения.

Нет, это не мы с Харрисоном, застигнутые на месте папарацци. Это Джулиан и Мануэль, страстно целующиеся в саду особняка Реджины Уэллс. Это определенно украденный снимок: они прятались за беседкой, уверенные, что их не видят. Но их поймала камера, одна из тех, которыми можно с Земли увеличить малейшие кратеры на Луне.

Под фотографией надпись: «Обжигающий секрет Мануэля Мартинеса». Поднимаю взгляд на мать, которая смотрит на меня так, словно требует быстрого и полного объяснения, возможно, в сопровождении государственного гимна, который никогда не повредит.

Не знаю, от чего это зависит, но я не чувствую страха. Последние дни стали пропитаны отчаянием, и ничто больше не может причинить мне боль. Её бравада меня даже не трогает.

— Как ты узнала, что я здесь? — спрашиваю её.