Интересно, Леонора делила комнату со своим мужчиной?
Такая уверенность разозлила его, и Дьюку пришлось сделать несколько подходов отжиманий от пола, прежде чем он успокоился.
На этот вечер был запланирован «абсолютно неформальный» ужин-приветствие, но Харрисон достаточно хорошо знал Реджину и был уверен, что её концепция неформальности требовала, по крайней мере, полуфрак. Харрисон почти решил появиться в джинсах, опираясь на это «абсолютно» — одно из наиболее ненавистных ему наречий, и которое Реджина, казалось, обожала. Его остановила лишь мысль, что Джулиан Махони появится одетый элегантно, выставляя его в невыгодном свете.
Чёрт возьми, он никогда не испытывал в себе неуверенности. Даже когда был бухой в стельку, женщины хотели его трахнуть. Да и теперь не было женщины, которая могла бы ему противостоять. В конце концов, перед ним не устояла и Леонора. Почему на него напала паранойя пятнадцатилетнего подростка?
Харрисон надел грёбаный полуфрак и спустился на первый этаж.
Часть гостей должна приехать на следующий день на показ. По-прежнему не появился ни один журналист, и Харрисон задавался вопросом: какая особая связь у Леоноры с Мануэлем Мартинесом, что её пригласили заранее вместе с самыми близкими друзьями? Было довольно странно, что Реджина позволила ей присутствовать.
Гости расположились в одной из гостиных, и когда Харрисон вошёл, ему пришлось пройти очередное испытание из рукопожатий и притворной любезности. Он волновался, нервничал по-детски, словно ребёнок перед выступлением в школьной пьесе. Херб не уловил относительного значения этого «абсолютно» и оделся, как на пикник на пляже. Он должен был предупредить его, чёрт возьми. Но потом Харрисон подумал о том, как забавно проявить неуважение к Реджине, а в зале его друг казался единственным с истинно мятежным духом.
Дьюк почти решился подняться в комнату, чтобы переодеться и снова стать настоящим собой, а не чертовой марионеткой, когда Леонора вошла в комнату вместе со своим вечным сопровождающим. Нервозность Харрисона сменилась болезненным беспокойством. На мгновение у него перехватило дыхание, как это случается с подростками на выпускном, когда появляется цыпочка, которая очень нравится.
Леонора была такой красивой, такой милой, такой похожей на его воспоминания. Одетая в платье пурпурно-голубого цвета, длиной до щиколоток, простое, без излишеств. Она была без очков, а волосы собрала, и когда поворачивалась, чтобы с кем-то поздороваться, то вид её белой шеи заставлял Харрисона отводить взгляд. Однако, стараясь не смотреть на неё, он не мог не думать о пленённом одеянием теле и о том, как ему хотелось бы освободить его от такого рабства. И избавить себя от помешательства представлять Лео всегда обнаженной в своих объятиях.
Боже, он идиот. Харрисон был близок к безумию. И если он собирается вести себя как пьяница, с мыслями, застрявшими между сном, кошмаром и паранойей — ему стоит выпить. Харрисон на лету взял бокал шампанского с подноса официанта, похожего на Адониса. Выпил в один глоток, словно находился в одном из баров Боготы и пил агуардиенте с анисом. Затем Дьюк заставил себя обратить свое внимание на других женщин, присутствующих в зале.
Очевидно, Реджина не сумела сделать такой же отбор, как среди прислуги и пригласить только уродливых гостей. Многочисленные дамы, вероятно родственницы или подруги продюсера — среди них он заметил пару очень красивых молодых женщин — постоянно направляли на Харрисона интригующие и озорные взгляды. Тем не менее, он хотел познакомиться с ними так же, как стремился заразиться герпесом. С нулевым энтузиазмом. Он был слишком занят притворяться, что присутствие Леоноры скользит по нему, как шампанское по его горлу: безостановочно и почти безвкусно.
В этот момент Херб, которому в голову пришла странная идея, подошел к Леоноре и представился. Леонора улыбнулась ему непринужденно и добродушно, слегка покраснев. Чёрт, она продолжала краснеть.
«Разве в двадцать первом веке взрослая женщина может так краснеть? И может ли взрослая женщина, которая так краснеет в двадцать первом веке, быть такой чувственной в постели?»
Он должен перестать мыслить подобно, иначе рискует продемонстрировать присутствующим гротескную эрекцию в штанах своего проклятого полуфрака. Дьюк упорно продолжил притворяться ничем в мире незаинтересованным и погружённым в мысли (можно было подумать умные и глубокие), но все они имели отношение лишь к красивой женщине с цветущим телом. Он представлял её лежащей рядом с ним на кровати, принадлежащей только ему…
Когда Харрисон понял, что Херб, Леонора и её спутник — все вместе приближаются, он почти выругался вслух. Эти несколько шагов показались ему ступенями, ведущими к пахнущему клубникой Эдему или на эшафот старых воспоминаний.
— Ты знаком с мисс Такер, не так ли, Харрисон? — спросил его Херб, подмигивая.
Дьюк ничего не ответил, лишь кивнул, что могло означать всё и ничего. Тем не менее, взглянул на Лео. Сколько времени он не видел её так близко?
Дьюк ещё раз вспомнил, как целовал её и потом медленно проникал, глядя в глаза и зовя по имени. На мгновение — греховное и чудесное мгновение — у него создалось впечатление, что, пожимая ему руку в приветственном жесте, Леонора думала о том же.
Затем Херб представил ему Джулиана Махони, и эти чары превратились в гнев и жажду мести. Джулиан, несомненно, мужчина привлекательный, хотя его красота немного слащавая.
— Я и моя Леонора любим ваши романы, — заявил он Харрисону, подчеркивая «моя».
Леонора вздрогнула, смутившись, и Харрисон сделал вывод, что Джулиан знает. Знает о них двоих. Он спросил себя, в каком ключе она рассказала: как женщина, которая не может позабыть другого мужчину и раскрывает неизгладимую вину. Или сделала это как та, кто уже его позабыла и болтает о пустяках прошлого.
— Как ты? — спросила его Леонора, пока Херб и Джулиан общались между собой. Её взволнованная улыбка позволила Харрисону надеяться, что всё случилось по первому варианту.
Смысла надеяться не было — он не собирался и не мог с ней сближаться, между ними больше ничего не произойдёт, а прошлое должно превратиться в инопланетный мир, погружённый в пыль. Поэтому надеяться, что Лео его любит ни к чему не приведёт — одно лишь эгоистичное желание.
— Очень хорошо, — ответил он ей.
— Ты не спросишь, как я?
— Я вижу, как ты поживаешь, мне кажется, замечательно.
— Ты странный, одет как джентльмен.
— Быть может, потому что я не джентльмен?
Леонора приблизилась к нему поближе. Она пахла клубникой и чем-то цитрусовым, возможно, лимоном или мандарином.
— О нет, в своём стиле ты джентльмен, — сказала она ему шепотом. — Ты проявляешь это, не заморачиваясь с церемониями, и включая кучу «пошли на х*й», но ты он.
Харрисон отступил на шаг на первый взгляд, чтобы взять ещё один бокал шампанского и вновь заглотил его, как не должен был делать джентльмен, лишь бы не дать услышать Леоноре биение своего сердца. У него в груди гремел охренительный концерт. Харрисон не был полностью уверен, что у него не дрожат руки; его тело желало Лео на примитивном уровне.
Именно тогда его бывшая жена невольно пришла ему на помощь. Среди собравшихся в зале гостей раздались аплодисменты, и на вершине большой лестницы появилась Реджина, с самодовольным выражением того, кто неделями репетировал этот выход на сцену.
На ней было платье — полная противоположность неформальному — бледно-розового цвета, которое местами перетекало в золотую фольгу. Волосы Реджины были уложены в прическу почти девятнадцатого века, которая сделала бы любую другую женщину ужасной, а её превращала в редкий бриллиант.
Беременности сделали её более чувственной, не лишив подтянутого и гибкого телосложения. Она начала спускаться такой торжественной походкой, как будто её имя было не именем, а титулом, который когда-то сводил Дьюка с ума. А теперь это казалось ему карикатурным.
Харрисона удивило ещё больше, когда он понял, — Реджина его заметила и теперь смотрит только на него. Она стала вести себя как актриса из немого кино, которая в отсутствие звуков должна уметь выражать любые эмоции только глазами. Точно так же, как те актрисы, не имея возможность говорить, она вверяла слова жестам, делая их преувеличенными. Приветствуя Харрисона, Реджина подняла руку, потом поднесла её к глазам, изображая движением пальцев крыло умирающей бабочки, которым вытирала воображаемую слезу.
