Что ещё может желать публика?

Немного увеличиваю громкость телевизора, потому что меня оглушает сердце, и я не слышу ничего, кроме энергичного тамтама у себя в ушах.

Вопросы Терезы Мэннинг, как и ожидалось, сосредоточены на его исчезновении, его преображении и возвращении. О книге говорится почти случайно, как будто это неважно.

— Мы ожидали увидеть тебя сломленным болью, — говорит Тереза, — и вместо этого, позволь мне заметить Харрисон, ты совсем не разрушен. Смею сказать, что ты хорошо сконструирован.

— Я гарантирую тебе, что лучшая «конструкция» — это та, которую ты не видишь, — заявляет он голосом, который сам по себе вызывает многочисленные оргазмы, разбросанные по всему театру и среди телезрителей.

Что это, двусмысленность брошена, чтобы вызвать экстаз у Терезы? Кажется, он намекает на путь внутреннего роста, или напротив, замершая у впадины между бедром и животом рука подразумевает другие типы конструкции?

Знаю, я сумасшедшая. Я вижу вещи, которых нет. Это не эпизод Playboy Show. Я злая и ревную. И разочарована, и мне грустно, и ревную.

Раньше меня утешало воспоминание о тех особых днях, только наших, секретных для остального мира. Я утешалась осознанием того, что, не встречая почти никого на своем пути, он обязательно бы помнил обо мне. Не навсегда, я никогда не питала надежду такой высокомерной цели, но, по крайней мере, в течение разумного периода времени. Но теперь... теперь каждое воспоминание обо мне исчезнет полностью, сольётся подобно тени толпы на Таймс-сквер в час пик. Эти глупые двадцать дней полностью сотрутся, если он уже их не позабыл. Вернется ли он к Реджине или нет, Леонора Такер, безусловно, прекратит своё существование.

— Собираешься ли мириться со своей бывшей красавицей женой? — вновь спрашивает Тереза. — Весь город в ожидании и хочет узнать.

— Очевидно, что всему городу нех*й делать, — отвечает Дьюк серьезно, но без злости, с громким звуковым сигналом на грязном слове, что, однако, не делает его более непонятным.

Ненавижу его ещё больше. Я бы даже не затронула эту тему, а Тереза Мэннинг позволяет себе такое? А он рисуется?

Конечно, Тереза Мэннинг — это Тереза Мэннинг, а я никто. Она является одной из самых влиятельных женщин в своей области: сорокалетняя, с несомненным обаянием, озорная, упрямая, забавная, элегантная, настолько универсальная, что в некоторых выпусках она поет, играет на пианино и также копирует. Америка её любит. Я её люблю. Но сейчас я бы ей глаза выколола.

Окей, хватит, я оплакиваю себя. Ещё немного и превращусь в капризного младенца.

Сажусь на диван с Гретой, которая устраивается на мне. Несомненно, она почувствовала моё плохое настроение и по-своему пытается утешить.

— Те немногие, кто прочитал твой новый роман, утверждают, он лучший из тех, что ты когда-либо написал. Тем не менее, меня удивляет твоё возвращение. Очевидно, тебе было хорошо, где бы ты не находился, и хорошо настолько, что написал книгу, которая, несомненно, поднимется в чартах. Так почему ты вернулся? Устал от того, чем занимался?

— Нет, я не устал. Я больше устал сейчас, после десяти дней на Манхэттене.

— Так что ты здесь делаешь? У меня сложилось впечатление, что это не просто рекламный тур для книги.

— У тебя правильное впечатление.

Тереза издала смешок и выдала одну из своих гримас, не поддающихся описанию, которыми она намекает на компрометирующие секреты. Она смотрит на него; их поочерёдно показывают крупным планом настолько близко, что мне кажется, — Харрисон передо мной. Я инстинктивно протягиваю руку, словно могу его коснуться, а затем сразу же отдёргиваю, стыдясь перед собой и даже немного перед Гретой.

— Могу я сделать предположение, Харрисон? — настаивает Тереза.

— Думаю, единственный способ, помешать тебе это сделать — убить тебя, — иронично говорит он.

Тереза смеется, а затем на её лице появляется выражение соучастника. Не с Харрисоном, а с аудиторией.

— Если бы я сказала, что ты вернулся в Нью-Йорк ради любви, я была бы очень далека от правды?

Харрисон делает глоток воды из красной чашки, поставленной на столе в стиле Chippendale, за которым, подавшись вперёд с любопытством, ждёт Тереза.

— Нет, совсем нет.

Его ответ краткий, который, тем не менее, вызывает аплодисменты публики.

— Великая история любви не заканчивается, — провозглашает Тереза, выглядя растроганной. Её глаза блестят, хотя я знаю, что это простая постановка.

Однако мои эмоции — не выдумка, я его окончательно и бесповоротно ненавижу. То есть он решил вернуться к этой суке? Предлагает ей эту глупую клоунаду, посылает свои тайные сообщения через телевидение, затем она наверняка ответит похожими шутками в другой передаче, и, наконец, они снимут встречу в прямом эфире на национальном канале, который предложит больше денег за эксклюзив? Всё это, чтобы продать грёбаную книгу?

Нет, всё это потому, что Харрисон понял, — он продолжает любить Реджину. Возможно, начав писать, он отправился в путешествие внутрь себя. Он вспомнил их лучшие моменты, забыл боль, простил. С ним случилось что-то революционное.

И я ему помогла. Я помогла ему вернуться к Реджине. Подарив пишущую машинку, я вдохновила Харрисона начать путешествие, которое привело его в Нью-Йорк, к постоянно намекающей на влюблённость Терезе Мэннинг, а он и не скрывает.

Какой я гений!

Теперь я ненавижу себя больше всех на свете.

Я заслуживаю публичной порки.

Я заслуживаю вечных оскорблений от моего разума.

Я заслуживаю того, чтобы сердце никогда не переставало пытаться проткнуть мне рёбра.

Но с другой стороны, если это то, чего хочет Харрисон, и это заставляет его чувствовать себя счастливым...

И, в конце концов: как мне могло помочь его невозвращение к Реджине? Что меняется с моей точки зрения? Ничего, абсолютно ничего.

«Поэтому удачи, любимый. Я желаю тебе всего хорошего. Я желаю тебе найти своё солнце».

Когда Харрисон встает с дивана и уходит, а телекамера берёт крупным планом женскую аудиторию в экстатическом восхищении его задницей, я сползаю с дивана. Выключаю телевизор. Сворачиваюсь калачиком, как человек, способный ещё что-то чувствовать.

Обнимаю Грету. Закрываю глаза. И плачу в тишине.

Меня больше не утешает рёв прибоя за пределами дороги. Он больше не кажется сладкой монотонной песней и именно поэтому успокаивающей. Он похож на издевательский смех.

ГЛАВА 13

Херб представлял собой живую картинку удовлетворения.

Человек он был низкий, тучный и почти лысый. Агент ходил взад и вперёд по своему кабинету, потея из-за большого веса, но как будто был движим внутренней энергией, которая мешала ему устоять на месте.

— Эта книга пользуется успехом ещё до публикации. Люди даже приблизительно не знают сюжет, но книжные магазины уже переполнены заказами. Я думаю, читателей заинтриговал факт твоего исчезновения и возвращения. Даже старые романы вернулись в рейтинг: мы выбрали правильный путь.

Харрисон сидел, глубоко погрузившись в кресло, закинув ноги на подлокотник и не отводил взгляда от панорамы, которая открывалась за широким окном. Он смотрел наверх, словно заметил что-то в небе, хотя там не было ни облачка.

Если бы Херб был менее взволнован триумфом, он бы заметил состояние Харрисона. Агент увидел бы многочисленные морщины от наполняющих Дьюка эмоций, его сильно сжатые челюсти (казалось, их вырезали из дерева), и вспышки мерцающих отблесков в глазах, которые сочетались с кто знает какими бурными мыслями.

— Людям наплевать на роман. Они просто хотят знать, сойдусь ли я с Реджиной. И надеются, что в книге есть ссылки на нашу историю. Мы будем в дерьме, когда публика узнает, что роман повествует скорее о смерти, чем о любви.

— В каком-то смысле это история любви... В любом случае, позволим им в это поверить. И, говоря о Реджине, я ещё не понял, каковы твои намерения. Когда ты согласился посетить шоу Терезы Мэннинг, на мгновение я подумал, что ты снова начал пить. Ведь с начала ты был категорически против. Что заставило тебя передумать?