Харрисон снова поворачивается ко мне спиной и начинает возиться в раковине с посудой. Тогда я делаю нечто импульсивное. Я подбегаю к нему и обнимаю сзади. Прижимаюсь щекой к ране.

— Ты не человеческое отродье. Ты просто страдал. Ты не человеческое отродье.

Я замираю, а Харрисон не отталкивает и не издевается надо мной. Так мы и стоим некоторое время.

— Пойдем, — говорю я ему наконец.

Беру его за руку, и мне кажется, что вместо трёх шагов по тесной комнате мы делаем миллион вдоль аллеи, усаженной деревьями и украшенной гирляндами из роз.

Как будто вместо маленькой неудобной кровати наши тела встречает роскошный альков.

Как будто вместо того, чтобы трахаться, мы занимаемся любовью.

Я знаю, что это не так.

Но завтра я уйду, а сейчас хочу думать только о сегодняшней ночи.

Хочу испытать те же эмоции, что и вчера; не то, чтобы я была девственницей (по крайней мере, не физически), но такой я себя чувствовала... К сожалению, я позволила другому, — много лет тому назад на втором курсе колледжа, — первому внушить мне отвращение в отчаянной попытке обмана, что я красива, привлекательна и способна понравиться тому, кто не приравнивает меня к жабе или толстокожему слону. Ни в тот раз, ни в другой эта попытка не стала выигрышной. Возможно, потому, что те мужчины были ошибочны, может быть, потому, что я была неправильной — с тяжёлым бременем неуверенности и полной неспособностью потеряться в ощущениях. Я говорила уже: у меня никогда не существовало особой близости с сексом и умением дать волю чувствам. Единственное ощущение, которое помню, связано с холодом, раздражением, болью. Страх не понравиться и уверенность в том, что никто не понравится мне.

Но эмоции и ощущения прошлой ночи... Эмоции и Ощущения прошлой ночи.

Может, потому, что он правильный мужчина, возможно, потому, что наконец-то правильная я. Мне хорошо. Моё тело — ковёр из распускающихся один за другим цветков. В лёгком соприкосновении цветы открывают свои венчики. Цветы повсюду. И маленькие пламя, и нежные пожары.

Так что вчера был мой первый раз.

И сегодня последний.

Желаю, чтобы эта ночь стала совершенной, желаю сделать всё, что не делала никогда, я хочу почувствовать кожу к коже, его плоть повсюду, и его дыхание, волосы, язык, и его хриплый, приглушенный стон на смену которому приходит рычащее наслаждение.

Желаю, чтобы он смотрел на меня, как сейчас, — словно смотрит только на меня. Как будто я не любая женщина, способная дать ему то, что он хочет, а Леонора: единственная женщина на свете, единственная, которую действительно невозможно будет забыть.

Я знаю, это сон.

Наступит рассвет, и только сны удерживают ночь вблизи.

✽✽✽

Я ухожу, пока ты спишь.

Я возьму с собой винтовку, чтобы добраться до реки. Оставлю её на берегу, так что потом сможешь забрать.

Если встречу медведя, я поздороваюсь с ним издалека, как прощаюсь сейчас с тобой.

Я прощаюсь с тобой издалека, как делают дети из окон поездов.

Пока, Харрисон.

Вообще-то, прощай, Харрисон.

Желаю тебе поправиться, наконец, найти себя, — и особенно — вновь начать писать. Вот, это был бы отличный подарок, который ты мог бы сделать мне, если пожелаешь.

И будь добр к Принцу и с остальными, найти искренних друзей непросто.

Не бойся, о тебе никаких статей не будет.

Всё, что произошло, останется тайной моего сердца.

ГЛАВА 11

Ясли Венеры оставались нетронутыми, а сама кобылица неподвижно лежала на боку на соломе в своём боксе, и, если бы её грудная клетка не поднималась ритмично при дыхании, можно было подумать — она труп.

Иногда она вставала и стояла без движения, прислонив морду к стене, словно наблюдала сквозь щель за миром, и он ей совсем не нравился. Случались моменты, она выходила на просторный наружный загон, теперь усеянный пучками зелени. Но казалось, ничто не способно привлечь внимание Венеры, даже обилие яркого солнца её не радовало. Прислонив морду на столб ограды с видом, что вот-вот умрёт, кобылица застывала в углу загона, похожая на конскую статую.

Не то чтобы другие животные чувствовали себя лучше. Принц выглядел как чучело свиньи, гуси тихо шипели, а куры не снесли ни яйца даже по ошибке.

— Какого хрена с вами происходит? — выругался Харрисон, хотя прекрасно понимал, в чём причина.

Эта сучка. Она приехала к нему, переполнила своими ложно добрыми словами, похвальными речами, той радостью, которая сочилась маленькими добрыми чувствами и потом уехала.

Не то, чтобы он огорчился; ему не терпелось освободиться от её присутствия, громоздкого во всех смыслах! Когда Харрисон не увидел Леонору рядом с собой в постели, то с облегчением выдохнул.

Он не возражал бы трахнуться ещё разок, но преимущество приятного секса не уравновешивало недостаток того, что по дому бродит незнакомка, которая во всё сует нос и трещит без умолку. Да к тому же говорит кучу глупостей.

Дьюк совсем по ней не скучал, и уж точно не как его животные, у которых слишком маленький мозг, чтобы понять, сколько они выиграли, оставшись вновь в одиночестве.

Одни.

Откуда он взял это слово?

Как будто с Леонорой они были в компании.

Как будто она привнесла в их жизнь что-то хорошее.

Не было раньше одиночества — было спокойствие.

Не существовало ни до, ни после, и не существовало даже достойного для рассмотрения во время.

Ну, был тут человек, который двадцать гребаных дней портил ему жизнь, а потом ушёл, оставив записку, которую Харрисон тут же сжег в камине. Конечно, лучше пережить досаду на идиотскую записку, чем невыносимую тяжесть личного жалкого прощания, сдобренного какими-нибудь её фразами, словно из печенья удачи. Но ещё лучше — ничто из ничего.

Когда он вернулся домой злющий на всё стадо, которое, казалось, составляли не животные, а их чучела в момент абсолютного несчастья, Харрисон осознал пугающий факт. Он сам не ел несколько дней. Он ковырял в тарелке, но потом что-то раздражающее захлопывало желудок, Дьюк начинал испытывать неожиданное чувство тошноты и в итоге отправлялся спать, практически не прикоснувшись к еде.

Возможно, воспалилось плечо?

Или опять поднялась температура?

Если бы Харрисон был менее высокомерным и менее убежденным, что его сердце билось только для того, чтобы гарантировать жизненные функции, а никак не для чувств, включающих опустошающую ностальгию после банальной арифметической операции, он достиг бы единственно возможного результата: ему не хватало Леоноры.

У него пропал аппетит. Он не спал. Харрисон бродил по округе точно так же, как Венера. Всё, что он делал — это думал о Леоноре: упрекал её, ненавидел, обвинял в любой мировой катастрофе, но думал только о ней. Даже мастурбировал, думая о ней. И ещё не стирал одежду, которую ей одалживал. Во всей этой истории настоящим жалким идиотом был он.

Но Харрисон был высокомерен и горд, и никогда не признался бы, что стал жертвой печали.

Когда Принц положил свою большую голову ему на ногу, пробуждая от своего рода транса, Дьюк понял, что долгое время сидел неподвижно за кухонным столом перед пустой тарелкой, которую даже не наполнил.

Именно тогда он взял трубку и позвонил Хербу.

Его агент ответил после многочисленных гудков встревоженным голосом, настолько резким, что у Харрисона заболела барабанная перепонка.

— Харри, что случилось?

— Ничего не случилось, успокойся.

— Всё в порядке, и поэтому ты мне звонишь среди ночи? К тому же ты никогда не звонишь. Разреши мне испугаться, уж позволь!

Уже наступила ночь? Сколько времени он простоял, размышляя? Харрисон бросил взгляд за окно, и полная темнота подтвердила: он не заметил, как пролетело время.