Я никогда не стану для Дьюка незабываемой любовью, потому что могу его любить и сделать счастливым и потому, что никогда его не предала бы и умоляла бы начать писать. Добро не создает много шума, оно как легкий дождь питает землю; зло – это град, который уничтожает побеги, и именно из-за этого опустошения невозможно его позабыть.

Она причинила Харрисону боль, и он, в наказание, будет любить её вечно.

— Как думаешь, реку можно перейти вброд? — спрашиваю Майю, закрывая коробку, без всяких комментариев.

— Через пару дней сможешь перебраться без проблем.

— Мне будет жаль никогда больше с тобой не встретиться.

— «Никогда больше» бывает только для мёртвых, которых никто не любил. Но для живых и для тех, кто остаётся в чьем-то сердце, «никогда больше» превращается в «возможно всегда».

— Тогда, быть может, мы ещё увидимся.

— Мне кажется, что да.

— Позаботься о Люси и Титане.

— Всегда и навсегда.

— И о Харрисоне тоже, пожалуйста.

Майя смотрит на меня и наклоняет голову. Один из её последних подарков — улыбка.

— О нём позаботишься ты, — наконец заявляет Майя, словно действительно в это верит.

✽✽✽

Предпоследний подарок Майи — лист бумаги и ручка, а последний — банка с синей краской.

Первые я откладываю в сторону, а с краской начинаю работать сразу.

Слышу позади шаги Харрисона. Он останавливается у меня за спиной, ничего не говорит, но я вижу его внушительную тень.

Поворачиваюсь и улыбаюсь ему. Я не могу на него злиться за то, что он продолжает любить Реджину. Есть эмоции, которые контролировать невозможно. Как и мои собственные; я смотрю на Дьюка и понимаю, — на свете нет другого человека, способного заставить меня так идеально ощущать себя. К лучшему или худшему, и с каждым вращением земной оси.

— У Майи осталось достаточно краски, после того как перекрашивала комнату Люси. Потом Майя больше не использовала эту краску. Зелёный цвет был бы лучше, но с синим у тебя будет ещё и океан за дверью. — Харрисон продолжает молчать, но его глаза кажутся наполнены загадками. — Не прошу мне помогать, — продолжаю я, — и не только потому, что кисть одна, но и потому, что это задача, которую должна закончить именно я. Но если тебе больше нечего делать, можешь составить мне компанию.

Он смотрит на меня так странно, что какое-то мгновение я боюсь: вдруг он собирается сказать, что не в порядке, рана снова кровоточит или что-то похуже. Похоже, что непогода последних дней оставила небо над нами, чтобы переместиться в небо внутри его глаз.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

— Да, — отвечает он, — но у меня имеются дела, поэтому остаться не могу. — Затем Харрисон направляется к полю, и я теряю его из виду.

Животные не думают, как он, и вскоре мы становимся обычным странным кланом: девушка изображает Тома Сойера, боров валяется в уцелевшей луже из грязи, четыре гусыни ударами клювов и энергичным встряхиванием чистят перья, куры ищут повсюду, какие съедобные мелочи можно бы подцепить, Шип и Блэк, которые играют друг с другом словно два индюка, а Венера загорает и катается по сухой земле с энергией, что почти выбивает фундамент.

И мне так грустно, так грустно, что вынуждена притворяться счастливой, иначе окончательно сорвусь.

Потому что я уже решила — завтра уезжаю.

Харрисон не знает, и говорить ему об этом я даже не собираюсь. Пока он был в хлеву, я позвонила Гуннарду. Он меня помнит, обрадовался, что я ещё жива и не растерзана свиньями и высказал готовность встретить на противоположном берегу реки. Он знает место брода. Оттуда до деревни есть короткая пешая тропинка, ведущая вниз, так что добраться будет совсем несложно.

Поэтому необходимо докрасить забор до вечера. И у Харрисона останется что-то на память обо мне.

Ненадолго, но хотя бы так. Эта краска не для наружных работ, и если снова пройдёт дождь, всё смоется; но до тех пор, пока заноза синего цепляется за деревянные колья, это будет как подпись, отпечаток, свидетельство о том, что я здесь была. Леонора-хромая-собака-Такер покрасила этот забор, испытала много эмоций, обрела кучу друзей, немного себя и испытала свой первый оргазм.

Не застывшая ледышка, которая боится мужских рук и испытывает боль во время полового акта. Она просто нуждалась в руках особенного мужчины, и чтобы конкретный мужчина вошёл в неё. Прошлой ночью ей хотелось плакать, но не по той причине, почему она хотела плакать сейчас.

Вчера она была счастлива.

Теперь в ней образовалась такая глубокая трещина, что достаточно слегка подуть, и она рассыплется.

Когда заканчиваю красить, на улице почти темно, и я чувствую себя очень уставшей.

— Лео… иди в дом. Ты даже не обедала.

Забота Харрисона о моём желудке трогает. Хочется его обнять. Я хочу сказать ему, что никогда этого не забуду. Я хочу остаться с ним. Боже, я хочу остаться. Я хочу, чтобы Харрисон попросил меня остаться.

— Действительно, я голодна как волк, — шутливо признаюсь и указываю на забор. — Нравится?

— Микеланджело плюнул бы тебе в лицо, но неплохо.

Поспешно умываю руки и лицо. Мы едим; у меня очень тяжело на сердце, и я решаю облегчить это чувство, окунувшись в болтовню.

— Ты никогда не молчишь? — неожиданно спрашивает меня Дьюк.

— Когда сказать больше будет нечего. И, между прочим, об этом... — я проглатываю кусочек настоящий и один ложный.

Голос внутри меня умоляет не делать того, что собираюсь: «Молчи. Наслаждайся последней ночью. Добавь ещё одно замечательное воспоминание. Не разрушай чары».

— Ты ничего у меня не спрашивал о Реджине.

Харрисон едва не падает со стула. Он смотрит на меня так, словно я только что появилась из-ниоткуда, как чудовищный призрак, просунувший голову сквозь половицы.

— Какого хрена…

— У тебя нет интернета, журналов, телевидения. В магазине я не заметила даже газет. Шесть лет ничего о ней не знаешь. Ты же понимаешь, я не журналист-сплетница, и никогда без твоего разрешения не напишу статью. Я ждала, что... ты у меня что-нибудь спросишь. Это тотальное молчание означает, что ты исцелился или до сих пор испытываешь такую боль, что не хочешь затрагивать эту тему? Ты всё ещё влюблен в неё?

Дьюк резко встает, уносит посуду в раковину и несколько мгновений стоит, повернувшись ко мне спиной.

Я жду, когда Харрисон повернётся, бросит на меня жесткий взгляд, спросит: с какой стороны это меня касается, и пошлёт на х..й.

Вместо этого, когда поворачивается, в его глазах видна боль.

— Я продолжаю её любить, — заявляет он, и моё сердце разрывается.

— Мне... мне жаль, — бормочу я.

И мне действительно жаль. Дьюка, — потому что у него в глазах вибрирует глубокая любовь и он понимает, что всё ещё должен её задушить. Себя, — потому что я не могу и никогда не смогу конкурировать с таким сильным, неотделимым от кожи чувством, несмотря на время, расстояние и зло, которое Реджина ему причинила.

— Поэтому ты ничего не хочешь знать?

— Я специально переехал сюда жить. И не понимаю, как новости о ней могут мне помочь.

— Я... Если бы кого-то любила, я бы хотела знать... что с ним всё в порядке.

— Если бы она умерла, Херб сказал бы мне. Его молчание по этому вопросу означает только одно: у неё всё прекрасно, вновь вышла замуж и вероятно родила детей. И твой недоверчивый взгляд, как будто я провидец, подтверждает это. — Резкий тон его голоса контрастирует с недавней растерянностью. — Сколько мужей? Два, три? Сомневаюсь, что она могла остановиться только на одном.

— Ты говоришь не так, как будто... как будто любишь её.

— Иногда приходится делать вид, что не испытываешь того, что чувствуешь. Иногда у мужчины нет альтернативы, и поэтому он должен вести себя, словно циничный негодяй. Потому что, если позволит сердцу снова себя трахнуть, с ним всё кончено. Если это квалифицирует меня как человеческое отродье, да будет так.