Тем не менее, ничего из этого я не произношу, потому что мир таков, и безумие мощнее мудрости.

Застаю Харрисона, пытающимся справиться в одиночку, но он даже не может снять футболку, не распространяя по комнате саундтрек из тяжёлых ругательств.

Подхожу к нему, и мужчина прожигает меня взглядом.

— Поправка, справлюсь сам.

— Вот и нет. Успокойся, я не буду посягать на твою добродетель, с изуродованным плечом ты выглядишь совершенно непрезентабельно.

— Моё плечо сильно изуродовано по твоей вине.

— Будешь повторять это до конца веков?

— Исключаю такое, я не собираюсь видеть твоё лицо так долго.

— Очень хорошо, теперь помолчи. Как спокойно было в эти три дня без твоих постоянных агрессивных шуток!

— Три дня? Прошло три дня? — Во взгляде Дьюка виднеется искреннее недоумение. — Должно быть стал слабаком, если из-за поверхностной раны чувствовал себя полумёртвым три дня. Я ничего не помню: что я делал? То есть, я хоть вставал с кровати или нет?

— Я провожала тебя до туалета, но спокойно, моя помощь не заходила дальше. Ты почти ничего не ел, и один раз я тебя перевязывала. Тебе было больно, и ты не очень галантно посылал меня куда подальше. Ты... ничего не помнишь?

— Грёбаное ничего: как будто выбросил в унитаз кусок жизни.

— Этот кусок был неважен, — бормочу я и вспоминаю его поцелуи и ласки: определенно ничего важного. Несомненно, всё забудется. — У тебя скакала температура от высокой до нормальной. И рана совсем не поверхностная, так что не волнуйся, ты продолжаешь оставаться грубым и диким мужчиной, который не болеет из-за царапины, можешь гордиться своим достоинством.

Пока говорю, я наполняю кастрюлю водой и нагреваю её на плите. Потом подхожу к Харрисону под его подозрительным взглядом. — Если бы ты не был грубым и диким мужчиной, я бы подумала, что ты меня боишься, — говорю ему, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Ты следишь за мной, как будто боишься засады. Я просто хочу тебе помочь снять футболку.

— Не трогай меня.

— Ты же сам сказал, что хочешь помощь.

— Я ещё находился в маразме и не задумывался о возможных осложнениях.

— Знаешь, ты ведёшь себя как девчонка, — огрызаюсь я.

Дьюк пронзает меня новым ядовитым взглядом.

— Выйди, Леонора, — наконец, бормочет он менее грубо, но от этого не менее решительно. — Я благодарен тебе за то, что ты сделала, но теперь я справлюсь.

— Какие осложнения? — спрашиваю его.

— Что...

— Ты сказал, что не учёл возможные осложнения. В чём дело? Я так тебе противна, что не сможешь выдержать даже прикосновение намыленной губкой к твоему плечу?

— Твою мать, Леонора, ты серьёзный геморрой. Хочешь правду? Вот, получи, но не говори потом, что я парень не очень деликатный. Я не считаю тебя квинтэссенцией красоты, но ты для меня и не совсем отстой. Я уже шесть лет не трахался с женщиной. Шесть лет дроч*л, и чтобы возбудить меня словно пятнадцатилетнего, требуется мало. Несмотря на рану и боль, достаточно твоего прикосновения, чтобы намылить плечо, и я тут же кончу в штаны. Предупреждаю, чтобы избежать шоу.

Хотела ему сказать, что я уже видела шоу, о котором он говорит, но лишь пытаюсь сглотнуть и ограничиваюсь разглядыванием пола. Из всего этого абсолютно не изысканного разговора, наименее тактичная часть (и она ранит меня сильнее всего), это та, где Харрисон рассуждает о моей красоте. Хорошо, я уже знала и это, но высказанное с такой грубой искренностью, это знание вызывает боль сильнее, чем можно ожидать. Тем не менее, я не хочу, чтобы Харрисон понял, как глубоко меня ранил.

— Ты не можешь сам себя вымыть, это факт, — комментирую с отстранённостью, на которую только способна. — Считай, я медсестра, совершенно равнодушная к твоим возможным перфомансам. Если ты «выступишь» с чем-то неприятным, я не буду расценивать это ни как оскорбление, ни как предложение, а только как естественный факт. В любом случае, спасибо за твою деликатность. Несмотря на то, что ты использовал выражения, какие угодно, но только не тактичные, я ценю усердие.

В последующие полчаса Харрисон стоит под душем, повернувшись ко мне спиной. На нём надеты боксеры и ничего больше. Я поливаю на него горячей водой из тазика, осторожно намыливаю губкой тело, стараясь не намочить рану. Кожа у Дьюка красивая, гладкая без изъянов, хотя кое-где встречаются небольшие огрубелости. А мышцы у него как у того, кто работает: рубит дрова, вспахивает поле, ухаживает за лошадьми и сражается со всеми сезонами, а не как у того, кто посещает навороченный тренажерный зал в модном спортивном костюме, кондиционером и персональным тренером. Как правило, у этих качков с праздничных плакатов имеется только скульптурный пресс, в остальном они демонстрируют две нелепые куриные ножки или кукольные ручки. Дьюк мускулистый везде и мощный повсюду. Его руки, запястья и даже колени выглядят пугающе.

Боже мой, как сильно мне нравится то, что делаю. Мои движения кажутся медленными и чувственными, сексуальными и неспешными. Ещё немного, и я сама достигну оргазма только потому, что провожу пальцами по его коже и сквозь волосы. Тем не менее, Харрисон настаивает, что сам себе помоет грудь и рядом со своим «другом», который, несомненно, «не» в спячке.

Даже если он и стоит ко мне спиной, я всё равно вижу. Ожидаемо: это не оскорбление и не приглашение, а только естественная реакция.

В завершении я протягиваю ему большое полотенце и ухожу. Харрисон появляется через несколько минут в штанах с мокрыми волосами и выглядит, как только что выскочивший из реки Геркулес.

Он садится на стул, и я снова накладываю на его грудь длинную повязку.

— Если хочешь, я подровняю твою бороду, — говорю я всё более обыденным тоном. — Я умею это делать.

— Ты ровняла много бород? — спрашивает Дьюк со странной интонацией.

— Нет. У меня была длинношерстная собака, и иногда я укорачивала её шерсть.

Из горла у Харрисона вылетает сухой смех.

— Хорошо, но немного, — соглашается он.

Надеюсь, он не чувствует, как сильно бьётся моё сердце, когда я наклоняюсь над ним, чтобы взять ножницы. Надеюсь, Дьюк не понимает, что стоит ему только дотронулся до меня и попросить дать его отвыкшему телу небольшую передышку, чтобы спрятаться в женщине, я бы ответила «да», даже без обещания эмоций.

— Такер — это твоя настоящая фамилия? — внезапно спрашивает Харрисон. Я вздрагиваю от удивления. — Ты дала понять, что твой отец является большой шишкой и мудаком, но я не могу вспомнить никого важного с фамилией Такер.

Он действительно слушал меня. Дьюк услышал полностью бредовую речь о моих родителях? Бредовую не потому, что содержала ложь, а потому, что раскрыла вещи, которые лучше оставить для себя.

— На самом деле нет: это придуманная фамилия. Не мной, однако.

— А кем?

— Тобой.

Он хмурится.

— Такер — это собака на трёх лапах из моей книги? — удивленно спрашивает Харрисон, хватая меня за запястье и забирая ножницы.

— Именно он, маленький чудик из «Обманчивой внешности». Жаль, что потом он и «Менелих без колеса» умрут. Хотя я всегда думала, они только притворились погибшими в огне. Такер и Менелих наконец-то свободны от угнетения и пыток. Жертвы по судьбе, убийцы по необходимости, но в конце концов победители. И нет... не говори мне, что это не так, и они действительно умерли; нашли два обгорелых тела, и эта история означает — жизнь одна проклятая пещера без света. Не говори мне!

Харрисон так интенсивно на меня смотрит, что я вынуждена сделать шаг назад, иначе на этот раз он почувствует, как бьётся моё сердце. Ещё как почувствует. Вскорости оно разорвёт мне грудь и преподнесёт себя как цветок.

— Я не скажу тебе, потому что тоже не знаю. Первоначально Менелих должен был стрелять в Такера, а затем стрелять в себя, но я предпочел менее спорный финал. Кто, чёрт возьми, твой отец, Леонора? Кто тот человек, что спровоцировал тебя взять фамилию хромой и замученной собаки?

Я кусаю губы, снова начинаю подстригать бороду и заявляю: