«Море пахнет солью и йодом…» Море пахнет солью и йодом. Город пахнет распадом-разладом. Это место намазано мёдом. Это место становится адом. Это место мечено кодом. Это место истоптано стадом. Люди смотрят под ноги и в карты. Видно местность им не знакома. Здесь в тюрьму как за школьные парты всех сажают. Дальнейшее – кома. Ходят парами жрицы Астарты. Ходят тройками члены обкома. Море пахнет всемирным потопом. Город пахнет полуденным жаром. Жизнь идет по нехоженым тропам. Старость катится кегельным шаром. Что поделать с таким хронотопом? С кожей, траченой южным загаром? Лето красное кажется черным. Небо синее кажется белым. Город кажется огнеупорным, но принюхаться – пахнет горелым. А хотелось бы, чтобы попкорном, или персиком переспелым. «солнечный свет сквозь листву винограда…» солнечный свет сквозь листву винограда. гудение утренних пчел. жизнь прокатилась – ни склада, ни лада, словно бы в книжке прочел. из-под затертого переплета, с высохших хрупких страниц. птицы щебечут во время полета. что нам до пения птиц? что нам до пчелки, трудяги извечной? на ножках желтеет пыльца. что до вселенной, не столь бесконечной, чтоб не дожить до конца? вот и уходит ночная прохлада, молча откуда пришла… солнце, сияй сквозь листву винограда! гуди, золотая пчела! «Творенья старого поэта…» Творенья старого поэта, проснувшегося до рассвета, когда в саду густой туман росою падает на землю… О чем ты шепчешь? Я не внемлю. Старик – ты гений, я – профан. Что мне рифмованные строки, кто мне нелепые пророки с нечесаною сединой, как сжиться мне с твоим страданьем, с твоим последним назиданьем, переселяясь в мир иной? Старик, прости, я сам не молод, весь переломан, перемолот, смешной изгой в своем дому, пристыжен веком и обижен, я сам не чесан и не стрижен, живу, гнию не по уму. Живу, гнию, сомненья прячу, как в магазине недостачу прикрыть пытается ловкач, но суд идет – смешны попытки, на выход, собирай пожитки, и кто тебе, больному, врач? Я сам – безродный, сам – калека, из девятнадцатого века листаю стихотворный том, и милый ямб четырехстопный, четвероногий, расторопный звучит в мозгу моем пустом. Есть в осени первоначальной простор твоей строке прощальной, и я, послушный книгочей, лишь отзвук или отсвет, эхо, твой раб, несчастный неумеха. Прощай же, свет моих очей! «И во дворе и на календаре – зима…»
И во дворе и на календаре – зима. Холод цветет, чуть рассветет – сгущается тьма. Коротки дни, ночи длинны, как чувство вины. Люди больны, над собой не вольны в дебрях страны. И, как всегда, как в иные года – чувство стыда. В лужах декабрьских чернеет вода под корочкой льда. Гитара, звени, мы с тобою одни, полночный романс. Вспомнишь едва эти слова – снова впадаешь в транс. Не говори, лучше бери за руку, обними, Господи мой, этой зимой как остаться людьми? Удастся ли мне не жаться к стене и не скользить по льду, как стерпеть смогу, что город в снегу, а души – в аду? Депрессия, грусть сильны, ну и пусть, или все это зря? Встал на заре, на календаре – первое декабря. Терпсихора Вторая ода 1 Пандора! Ты открыла свой сундук. Доныне деревянной крышки стук в горах Кавказа отдается эхом, и беды все, что стайка мотыльков, летят – как видно, жребий наш таков — пришел конец покою и утехам, свободе от одежды и цепей, от бурных рек, непаханных степей… Так Зевс судил лентяям, неумехам! Вот чаша скорби – до конца испей! О юморист! Не суйся к нам со смехом, не открывай широкозевный рот, не выпускай на волю анекдот! 2 Пустой сундук. Но там, на самом дне сидит Надежда – крылья на спине, сандалики и платье из поплина, а рядышком, немного в стороне — она! она! Иль показалось мне? О Муза! Ты прекрасна и невинна, ты не обманешь, как твоя сестра — Надежда, что пообещать быстра, но, словно реку быструю, плотина ее посулы перекроет мир — дряхлеющий, изношенный до дыр, куда ни глянь – унылая картина! Пьян пролетарий. А капиталист ужасен, жаден, на руку нечист. 3 О Муза! Сколь желанен твой приход! Ты наше время переходишь вброд, на броде ведь Пегасов не меняют! Не тешишь нас надеждою пустой — глядишь на нас, сияешь наготой — так девушки на пляже загорают, вуайериста насыщают взор, ни дерзкий взгляд, ни моралистов хор красавиц полуденных не смущают: одежды прочь – и кончен разговор. А впрочем – кризис, старики нищают, а к богачам спускается с небес земной красавец – верный мерседес. |
