«Не гордись, дорога, обочиной…» Не гордись, дорога, обочиной, яблоко – червоточиной, старец – тем, что кончина близка, нечем в мире годиться-дивиться. Не гордись худобою, девица, кто-то скажет: доска – два соска. Ангел-аист летает над крышею, не гордись, ангел, Силою Высшею, лучше строй круговое гнездо. Пусть под кровлей живет долгожитель, носит дедовский сталинский китель, учит древний конспект от и до. Вот вишневый садок, расцветающий, бык соседский, ограду ломающий, норовящий топтать огород. Вот дьячок, осуждающий здраво крепостное господское право. Вот бухой, угнетенный народ. Вот Тацит, обещающий Луцию древнеримскую революцию, вот восставший футбольный Спартак. Вот – зеленые человечки. А доска – два соска ходит к речке нагишом и купается так. «книжные полки в простенке между высоких окон…» книжные полки в простенке между высоких окон на полках рядком тома атласов энциклопедий кажется дух-шелкопряд упрятал в незримый кокон всю медицинскую мудрость минувших столетий над полками несколько фото в горизонтальной раме блеклые лица ушедших с еврейскими именами узнаются фигуры мальчик прижался к маме как тесно было бы тут если б все жили с нами фанерный письменный стол и старое кресло владенья папы для прочих они почти под запретом лицо в пенсне с выражением недоуменья дедушка умер давно я знал его только портретом были также дубовые ставни и голландские печи шкафы и кровати стандартная часть интерьера были подсвечники в которых горели свечи когда отключали свет и тенью пугала портьера за портьерой всегда скрывается нечто такое что содержит трагедию словно за театральной завесой и поныне она жива и не оставляет в покое того кто помнит все что когда-то было одессой «и еще учили малых детей не бояться больших собак…» и еще учили малых детей не бояться больших собак но дети пугались и заиками в мир вошли заики не виноваты их воспитали так их растили солдатами но они росли как могли росли от горшка два вершка пехотинцы под стол штаны на лямках младшая группа обязательный сон дневной отец с бутылкою пива раз в месяц ходил на футбол мать управляла семьей а могла управлять страной а страна большая каждый год на новом витке а враг не дремал строил козни исподтишка и великаны вели больших собак на поводке мимо заик пехотинцев под стол от горшка два вершка «Нас держали в черном теле…»
Нас держали в черном теле или в черном оперенье. Мы над городом летели. Грай картавый – наше пенье. Нас высиживали в гнездах непричесанных, нескладных. Нас держал весенний воздух в парках городских, бесплатных. В парках отдых и культура, физкультура, танцплощадки, искалечена скульптура, сплошь загажены посадки. Много скорби в нас, воронах. Никуда от нас не деться. Высоко, в зеленых кронах наши гнезда, наше детство, наше птенчество, хоть слова нет такого, к сожаленью. День прошел, и вечер снова лег на крыши плотной тенью. Мы кружим, сбиваясь в стаи, скоро – окончанье лета. Вот вам истина простая — ваша песня тоже спета. «Волошин прятал белых от красных и красных от белых…» Волошин прятал белых от красных и красных от белых. Но красные – белые презирали таких мягкотелых. Таких поэтических, в греческих балахонах, таких бородатых, как в церквях на иконах, таких, живущих среди книжек под курчавыми облаками, с видом на море, которое Бог сотворил своими руками. Красные, белые, умирали и убивали, не глядели с балкона за горизонты, за дальние дали, не прибавляли в весе, не старели, не слушали птичьи трели, не рисовали бесчисленные киммерийские акварели. У кого-то был царь, у кого-то красные флаги, у всех во рту привкус крови, а также сивушной браги. И всех друг от друга нужно спрятать надежно. Лучше бы всех, навсегда, но это вряд ли возможно. «Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз…» Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз, порча и сглаз – повторяю в последний раз. Всюду ведьмы и колдуны, повторяю – ведьмы и колдуны. Злоба в сердцах, в густых волосах колтуны, ведьмы и колдуны. Бог за нас – и кто же на ны? Шепчут, тычут иглой в образ твой восковой, окропляют его оскверненной святой водой, ведьмы трясут головой, колдуны – бородой седой. Всюду мрак и нечестие, колдовство, ведовство, человек это та еще бестия, всюду заговоры, воровство, ведьмы и колдуны – сотоварищи Сатаны. Все вокруг осуждены, только на нас нет вины, только на нас юбки до пят, платки до бровей, ангелы справа, бесы, известно – левей, ангел к правому, бес к левому полушарию или плечу, через левое полушарие нельзя передать свечу. Нельзя передать свечу ни к иконе, ни к алтарю. Всюду порча и сглаз – в последний раз говорю. «в те времена когда сюжетом рассказа…» в те времена когда сюжетом рассказа могла быть полоска рассвета или краски заката когда у семи полководцев был Кутузов без глаза и колосками пшеницы выдавалась в колхозе зарплата когда выходя из райкома барин распахивал полы халата и в свинарку пастух влюблялся с первого раза вместо хора о вечном звучала песня о встречном гудок заводской кудрявая что ж ты не рада пейзаж городской был канально-фонарно-аптечным в душной ночи не отличить конокрада от казнокрада калинина от твери петербурга от ленинграда и только млечный путь всегда оставался млечным в те времена когда сюжетом поэмы мог быть урожай на нищем колхозном поле и не было в мире подлунном почетней темы чем девка которая принесла ублюдка в подоле когда мы ходили согнувшись от страха или от боли когда мы ели то были слепы глухи и немы стояла в поле березка да некому заломати клен опавший заиндевелый качаясь стоял над нею в церкви на пасху пели не рыдай мене мати я слезу твою оботру и на груди согрею вот только слова сказать не посмею и не сумею поскольку любое слово не к месту некстати |
