Понедельник. Рано утром едем в больницу. Мама очень нервничает. Я нервничаю, потому что она нервничает. Знаю, что ничего страшного нет (так мама говорит). Мне дают хорошую палату, там лежат девчонки. Делают укол, и ведут меня в операционную, я думаю, что стоит потерпеть, так как можно будет скоро обуть сапоги. Ложусь на холодный операционный стол, меня привязывают, вкалывают что-то в вену, медсестрам нравятся мои фенечки на руках, чувствую, как приятная волна разливается по телу. Темнота. Сознание постепенно начинает ко мне возвращаться, – ощущение, что я подснежник и прорастаю, сквозь снег, болит голова и грудь, сильно. Мама рядом и даёт мне водички, говорит, что все хорошо, что я боец. Мне очень приятно, но болит сильно. Плачу. Приходит укол, и я засыпаю.
Меня привозят домой. Грудь перебинтована, из неё торчат трубки. Мне страшно, а вдруг там, под марлей и повязками, её нет? Вдруг мне её отрезали? Я плачу. Мама говорит, что всё есть, и чтобы я перестала плакать, я же боец, всё переживу. Врач сказала, что по результатам опухоль доброкачественная и просто скоро нужно рожать. Рожать? Какой ужас! Какой рожать, я ещё даже не целовалась! Омерзительно. Мама делает уколы, заставляет лежать на груди «чтобы жидкость отходила». Мне больно и обидно, почему со мной такое произошло? Вечером заходит мама в комнату и говорит, что завтра приедет ПАПА. Завтра четверг. Я подскакиваю с кровати и бегу к холодильнику.
Спрашиваю, есть ли ингредиенты на салат оливье, «папочка приедет, я хочу его накормить своим салатом, чтобы ему очень вкусно было». Мама просит меня лечь и успокоиться. Я не сдаюсь. Нахожу всё, что нужно, только беру с мамы обещание, что утром она привезёт горошек и майонез. Ночь не сплю, – в предвкушении. Утром доготавливаю блюдо, и уже в ожидании похвал и общения, жду его. Одеваю лучшую пижаму.
Мне очень хочется ему понравиться. Жду его, сидя у окна, чтобы не пропустить. К вечеру я понимаю, что, наверное, мама что-то перепутала, и он приедет в следующий четверг.
Он не приехал ни в этот четверг, ни в следующий.
Через год он однажды позвонил мне поздравить с днём рождения и сказал, что тогда были неприятности по работе. Но я уже не верила, что мы особенная семья. Осознание пульсировало в висках: «Просто спасибо, Папа, за жизнь, ты был в ней только вначале».
Моей детской мечтой было сесть к папе на колени и рассказать об успехах. Просто чтобы он по-отцовски обнял и сказал, что у него самая лучшая в мире Девочка. Я миллионы раз прокручивала это в голове. Но именно там, у окна, я поняла, что, к сожалению, этому не сбыться.
Единственный раз, когда мне удалось с ним поговорить, и высказать ему о своей любви, как мне его не хватало, как мне хотелось, чтобы он гордился мной, и именно по этому, наверное, я получала все эти знания и оценки, чтобы заслужить его любовь – это был день его похорон. Мне было двадцать четыре. Я узнала случайно, что его не стало. Приехав, увидела – возле гроба стояла вся его семья. Точнее три семьи и последняя жена. Все считали меня «позорным ребёнком», так как мама родила меня от женатого мужчины. Мне было абсолютно плевать. Я подошла к нему попрощаться и сказать обо всём, что было у меня в душе. Но злости не было. Только тоска, что у меня не было возможности общения. Все его прежние семьи были воинственно настроены, так как думали, что я буду претендовать на заводы и пароходы, им было не понять моей любви и безразличия к их финансам. Передо мной был мой Любимый человек, мой Папа, хоть и отвергший, но, тем не менее, любимый.
Я долго стояла, мысленно говорила с ним, и вдруг почувствовала на своём плече руку его последней жены, которая, наклонившись, сказала мне: «Отойди, здесь стоит его семья». Я в незамедлительности ответила: «Я на похоронах у своего отца, и буду стоять там, где мне удобно, Вы не переживайте – к Вам на похороны я точно не приду».
На этой чудесной ноте я поцеловала папу и ушла. Ушла с внутренним прощением и осознанием, что просто он был такой. Но, самое ценное, что он подарил мне жизнь и замечательные гены. И не взирая ни на что – я его люблю и прощаю. В моём сознании он остался идеальным любящим человеком. Хоть и иллюзорно, но моим идеальным отцом. Гештальт закрылся.
P.S. Я пишу эту главу с огромным посылом. Я верю, что возможно, после прочтения её, в телефоне маленькой девочки или маленького мальчика, а может быть взрослой или взрослого, высветится звонок с надписью «Папуля», и на том конце провода раздастся: «Доченька, привет, это папа… Как ты? А поехали с тобой кататься на качелях и есть твоё любимое мороженное. Я очень за тобой соскучился»…
А возможно, где-то прозвучит долгожданный звонок старого телефона, и седой старик услышит заветные слова: «Папуль, давно не слышались, ценю тебя и люблю… Прости, что долго не звонил… Я еду к тебе».
Итог: мы не вольны выбирать себе родителей. Многие психотравмы, полученные нами в детстве, действительно влияют и предопределяют нашу жизнь. Но уже будучи взрослыми, мы сами выбираем наш путь, мы можем проработать и отпустить те обиды, которые есть в нас. Прощение – это единственное самое ценное, что мы можем сделать для себя! Да, да, именно для себя. Они не ведали, что творили. Как, собственно, иногда и мы. Всем людям свойственно ошибаться. Мы так устроены.
Спустя год я начала крепнуть в своих знаниях. Дома никто не ждал, поэтому частенько приходилось задерживаться на работе до позднего времени. Постепенно у меня появлялись свои пациенты, и количество их росло. Каждое утро в 7.45, когда я приезжала на своём стареньком жигули Калина, полученным от мамы в дар на моё двадцатипятилетие, пациенты из мужского отделения выстраивались возле окон и радостно кричали: «Доброе утро, Мария Фёдоровна, хорошего Вам дня!». Я всегда приветливо махала им рукой. Окна наблюдательной стороны выходили на нашу врачебную парковку. Там находились люди под наблюдением, у которых был психоз или суицидальные намерения, и даже некоторые, которые по бредовым мотивам совершали убийство.
Психиатрические стационары делятся на две половины: наблюдательную и санаторную. На санаторной части находятся те пациенты, которые уже вышли из психоза и им несколько лучше. На наблюдательной – те, которым необходимо усиленное наблюдение, чтобы они ничего не сотворили с собой и с окружающими. Вообще, все эндогенные процессы (те, которые идут изнутри), к которым относится шизофрения, БАР, рекуррентные депрессивные расстройства, сложны для осознания человечеством, признаться даже мы, доктора, не знаем, по какой причине происходят эти сбои в биохимии. Болезнь сжирает эмоции, рушит судьбы и ломает волю. Если все заболевания человека можно объяснить психосоматически, то здесь – мы бессильны.
Людвиговна ушла на пенсию. В один момент зашла в кабинет, сказала: «Задрали» и пошла к Паблу Васильевичу с заявлением об уходе. Иван Иванович так же вскоре уволился, пошёл работать в программирование, и, на самом деле, человека с таким интеллектом ждали все страны мира. Иногда мне казалось, что у него самого периодами подкатывали панические атаки, но он их тщательно скрывал и, действительно, зимой он ушёл из больницы. Мне было грустновато. Когда ты находишься в постоянном напряжении, потеря соратников из боевого отряда, ценных умов, с которыми всегда можно было посоветоваться, оставляла внутренний след. Мы варились в котле почти без выходных, но восполнение находилось в ещё более страждущих людях и твоих возможностях облегчения их страданий.
Мы с Аней теперь были в одном кабинете. Это было замечательное время. Мы много болтали и философствовали о жизни. У меня не складывалось с мужчинами, один был краше другого.
– Маш, ну зачем ты говоришь, где ты работаешь? На этот вопрос отвечай: я бьюти-блогер или – просто красивая. Зачем сразу рубить на корню?
