— Ты все-таки нашел свой подвиг.

А Кайден, вместо того, чтобы ответить, рассмеется, давая волю клинкам, ибо туман, белый, как молоко Предвечной коровы, уже проберется в дом. И следом за ним, по сотворенной тропе, шагнут те, кого Кайден знал людьми.

Они будут походить на людей.

Вот улыбается счастливо Али ин Исула, раскручивая над головой массивную цепь, усыпанную шипами, и та, касаясь стен, оставит на них кровоточащие белой взвесью следы.

Вот отпустит тетиву сын его и оскалится, и кожа треснет на лице, выпуская темную шкуру твари, и она, потянувшись с немалым наслаждением, выберется из человеческой шкуры. Но лишь затем, чтобы упасть под ударом клинка.

У фоморов темная кровь.

И тягучая.

Она пахнет болотом и смертью, но думать о том некогда, ибо тварей много. Откуда столько взялось? Думать некогда.

Дом дрожит.

И стекла рассыпались прахом. Стены плывут, перерождаясь.

И нет больше дома.

Нет больше сада.

Есть берег, усыпанный лодками, что осенний пруд листвой. Есть черная трава, которая пытается вцепиться в сапоги мертвецов, уговорить их прилечь, вернуться в рыхлую жирную землю. Есть холм и полуразрушенные стены древней крепости, спустя столетия очнувшейся ото сна. Она оживает, выбираясь из забытого прошлого, ибо мир стоит над временем. И камень обретает прочность, а за ним, укрытый и еще неопороченный рождением твари, бьется родник.

И смеется та, что проснулась, но на счастье, еще не вошла в полную силу. Смех ее отзывается болью в голове. И встает на колени дочь Айора, падает, зажимая уши руками сестра. И хрипят братья, захлебываясь собственной кровью.

Лишь отец держится на ногах, крепко сжимая древний молот.

— Отступите…

Этот голос отдается в стенах, этот голос требует смириться. Подчиниться. Опуститься на колени и просить милости, ибо тогда будет дана она. Ведь та, чье имя забыто, не станет брать чужие души. Ей нужно лишь обещанное.

— Нет, — Кайден крутанул клинки, заставляя воздух петь, и где-то рядом загудело пламя, и стало жарко, так жарко, что древние стены раскалились, как камни в горне Гоибниу.

Запахло дымом.

Но голос стих.

— И это все, на что ты способна? — смех богини пытается прорваться сквозь голос металла, и дети ее наступают.

Снова.

И мир трещит. Но Кайден не позволит ему разорваться вновь слишком мало осталось его, слишком хрупок он сделался, слишком… а потому… Призрак взрезает туман, и Тьма спешит поделиться ядом, заставляя отступить тех, кто прячется в молочной пелене.

Это хорошая битва.

Катарина любила легенды.

Раньше.

Треск огня в камине. Поленья и угли, которые старуха ворошила ржавой кочергой. Запах пирогов. Кружка молока. Скрипящий голос, что говорил о славном прошлом, в котором все женщины были прекрасны, а мужчины — храбры. О подвигах и победах.

Предательстве.

Предателях, имен которых память не сохранила. И тогда ей, глупому ребенку, у которого хватило силы духа сбежать из комнат и спуститься по темной лестнице на кухню для слуг, казалось, что ничего-то нет в мире интересней, как стать частью такой вот легенды.

И несомненно, Катарина представляла себя великой.

Славной.

Победительницей. А теперь вот оказалось, что она только и способна, что сидеть и смотреть. На то, как рассыпаются одно за другим окна. И стрелы летят, как-то очень медленно, и потому у Кайдена получается их отбить. Как мир плывет, и из стен дома один за другим выходят люди.

Не люди.

Для людей они слишком высоки и столь прекрасны, что находиться рядом с ними просто-напросто больно, ведь земная женщина не способна сравниться с одной из этих… воительниц?

Именно.

Белые косы.

Темный металл украшений. Шкуры зверей, названия которых забыты. И золоченые рога, что поднимаются над головой мужчины, который похож и не похож на Кайдена. Смотреть на него страшно, но заметив взгляд Катарины, мужчина склонил голову.

И улыбнулся.

Вскинул огромный молот, который человеку было бы не удержать, но тот, кто стоял перед Катариной не был человеком.

— Страш-ш-шно? — руки Катарины коснулись холодные пальцы. — Все умрут. Все-все умрут.

Сейчас в лице экономки не осталось ничего человеческого. Нос ее удлинился, губы вытянулись и верхняя как-то стала коротка. Она не прикрывала узких длинных передних зубов.

— Из-за тебя…

— Нет, — Катарина попыталась было вырвать руку, но крысючиха оказалась на редкость сильной.

— Боиш-ш-ся?

— Нет.

— Лош-ш-шь, — крысючиха подобралась поближе. Теперь было видно, что тонкие ее руки покрывала шерсть, а скрюченные пальцы оканчивались острыми коготками. — Люди часто врут.

— А вы нет?

— Да. Но смотри, обещанное дитя… смотри…

И Катарина смотрела.

Она понимала, что происходящее невозможно, что не может дом просто взять и истаять, будто сделанный из тумана, будто сам ставший туманом.

— Так не бывает…

— Бывает, — крысючиха держала крепко, но вреда причинять не собиралась, что успокоило Катарину. — Здес-с-сь бывает.

— Здесь — это где?

— В памяти мира. То, что есть сейчас, ничто… он знает суть. Он возвращает. Теперь.

— С-смотри.

Катарина смотрит.

Дом?

Нет. Древняя крепость за спиной. И стены ее толсты, а камни, из которых крепость сложена, огромны. Крепость разрушена, опалена пламенем, но стена не обвалилась. Она высока, эта стена. И пока еще удерживает туман.

Молочный.

Белый.

Густой, как каша, которую варила старуха, тщательно вымешивая варево деревянною ложкой. Она и пела, и голос ее, казалось, доносился издалека.

— Слышишь? — шепчет женщина, прижимаясь к Катарине. — Зовет… тебя зовет…

Здесь нет неба.

Здесь нет солнца.

Здесь земля пахнет болотом, и холодно, до чего же холодно. Катарина и не представляла себе, что где-то может быть настолько холодно.

А песня становится ближе. И надо идти, спешить, или Катарина опоздает.

Нет. Она стиснула зубы.

Поднялась. И крысючиха встала вместе с ней, так и не выпустив руку Катарины.

— Но ты, смотри, хорошенько смотри, — шептала она на ухо, заглушая чужую песню. — Как они умирают…

Она взмахнула рукой, разгоняя туман. И Катарина увидела, все и сразу, будто обрела все-таки крылья и воспарила к небесам. Горстку воинов на вершине древнего холма, который и держал забытую крепость. Разлившуюся реку, что принесла к холму не только воды свои, но и корабли… множество уродливых кораблей.

— Что это?

— Фоморы, — крысючиха сплюнула и спешно вытерла рот ладонью. — Твари, которых не должно быть в мире.

Люди.

Они выбирались из лодок, что напоминали Катарине дохлых раздутых рыбин. Они шли. Неспешно, будто зная, что тех, кто на холме, слишком мало.

Свистят стрелы.

И одна за другой летят, раскалывая дрожащий воздух, чтобы столкнуться с другими, и вспыхивает пламя, скулит израненный ветер.

Больно.

Миру.

И Катарина чувствует его боль, и силясь хоть как-то унять ее, она запевает песню, слова которой приходят откуда-то из памяти. Надо же, ее пела та старуха, которую боялись все, даже матушкина личная горничная, а она, казалось, не боялась даже отца. А вот старуха…

Слова простые.

И Катарина теперь понимает, о чем эта песня. О прощании. С миром. С солнцем. О цене, которую пришлось заплатить детям Дану, чтобы спастись. О павших.

И уцелевших.

…она пела, и песня эта казалась бесконечной, и земля ее слушала, а воздух над крепостью вдруг налился алым цветом. И задрожал. И показалось, что еще немного и вспыхнет земля.

Всхлипнула рядом крысючиха.

Вытерла слезы кривой рукой, а потом, будто решившись вдруг, дернула Катарину.

— Идем.

Куда?

Разве не понимает она, что Катарине нужно допеть, что у нее почти получилось… что? Она не знает. Просто… все еще холодно…

— Да идем же!

Нет.

Нельзя.

Но Катарину не слушают, ее поднимают и несут. А когда она пытается вывернуться из цепких рук, на голову обрушивается удар. И песня обрывается.