— Сложно родить ребенка от мужчины, который не способен его подарить.

— К тебе возвращается дерзость? — отец скрестил руки. — Что ж, возможно, я поспешил. Следовало бы нанять учителей. И подождать немного, пока ты войдешь в должный возраст. Но у нас не было времени ждать…

— И я в этом виновата?

— Нет, — спокойно согласился отец. — Ты виновата в том, что, имея шанс, ты им не воспользовалась.

— Как?!

— Джон. Думаешь, я зря тратил силы, знакомя вас? Он сын своего отца. Одна кровь. Одна сила. И любой артефакт признал бы твоего ребенка…

— Ты… — Катарина отступила. — Ты хотел…

— Я надеялся, что ты догадаешься. Ты казалась мне несколько более сообразительной, чем твои сестры. Всего-то и нужно было… особенно после того, как на тебя потратили двадцать унций пыльцы. Да ты бы и от мертвеца понесла!

— Генрих, выходит, был хуже мертвеца…

— Куда хуже. Но одна ночь с Джоном, и ты стала бы неприкосновенна. А что вместо этого? Скулеж? Жалобы на жизнь? Слезы?

Сон.

Просто сон.

Игра разума, в которой Катарина пытается найти смысл. А его, возможно, и вовсе нет. И беседует она не с отцом, сколь бы реальным он ни казался.

— Я был разочарован…

— И потому обрек меня на смерть?

— Если бы мне была нужна твоя смерть, тебя казнили бы спустя неделю после того, как ты переступила порог башни. Вспомни, Катарина, никто из них, кроме Анны, не продержался больше месяца… никто… кроме Анны и тебя, Катарина.

— Генрих заболел…

…как ей потом сказали, а Джон, появившийся донельзя вовремя, обрел вдруг поддержку в Совете.

— Заболел, — согласился отец и сцепил руки за спиной. — Своевременно, верно? Но болезнь не помешала бы ему выступить на суде. А Совет… эти трусы сделали бы все сами. Ты не представляешь, чего мне стоило сдержать эту свору.

Не представляет.

И представлять не хочет. Катарина хочет просто уснуть и спать, без снов и откровенных разговоров, без воспоминаний. Но все же…

— Зачем? — она задает вопрос, которого от нее ждут, как и подобает послушной дочери.

И сердце сжимается.

Нет, Катарина не настолько наивна, чтобы полагать, будто отец сделал это из любви к ней. Что он вообще способен кого-то любить, ведь даже к себе он был строг. Но вдруг…

— Ты была симпатична мальчишке. А мне он не доверял. Он и сейчас не сказать, чтобы доверяет, что правильно. Это во-первых. А во-вторых, разве мог я допустить, чтобы возвысились Эббероты? Дункан — напыщенный индюк, решивший, что ухватил удачу за хвост… его дочурка крутила задом, вот уж у кого ни совести, ни стеснения… не то, что у некоторых. А Генрих готов был платить, но не готов был отказаться от малой моей помощи.

— Венец, да?

— Рассказала? Не верь нелюдям.

— И людям тоже.

— И людям, — согласился отец. Он шел, слегка прихрамывая на левую ногу, и теперь эта хромота была особенно заметна. — Правильно. Никому не верь. Детям тоже… я так надеялся, что если не вышло с отцом, то у тебя хватит сил хотя бы сына удержать.

— Вправду надеялся? — во сне позволительно быть дерзкой. И Катарина прибавляет шаг, то ли догоняя отца, то ли пытаясь обогнать его. — Или просто держал рядом, используя его чувство благодарности? А когда она стала иссякать, подсунул младшенькую… удачная сделка, верно? Что еще предложил? Венец?

Отец улыбнулся.

— Или нет, скорее ты о нем промолчал, оставил про запас, ведь мало ли как оно в будущем повернется…

Слегка наклоненная голова.

Седая. А ведь он не так уж и молод. Он старше Генриха, и пусть выглядит сильным, может статься, что и он покинет этот мир. Что тогда Катарина ощутит? Печаль? Или облегчение.

— Уходи, — попросила она. — Уходи и дай мне, наконец, свободу…

— Свобода — это еще и ответственность, — сказал отец. — А ты к ней не готова. Ты глупая девочка, которой кажется, что нет ничего страшнее жизни во дворце. Знаешь, сколькие бы над тобой посмеялись? А сколькие с радостью готовы были бы поменяться? В этом мире, Катарина, люди умирают. И убивают.

— Знаю. Случалось… видеть.

Отец поморщился и, словно извиняясь, произнес:

— Я говорил Генриху, что ты слишком чувствительна, чтобы принимать участие в подобных забавах. Но сама знаешь, порой он бывал слишком упрям.

— Уходи.

— Хорошо, — отец отступил в туман. — Я уйду. Но я вернусь, когда ты станешь мне нужна. Возможно, тебе и вправду стоит слегка побыть одной. Женщинам, я слышал, это нужно. Но не увлекайся, Катарина. Помни. Ты королева, пусть и бывшая.

В дом змееныша Кайден звать не стал. А тот не стал напрашиваться, соврав, что должен присмотреть за братом, да и в городе у него дела. И Кайден сделал вид, что поверил, будто Гевину и вправду интересен брат.

— Передай ему, что если будет мешаться, утоплю в болоте.

— Передам, — Гевин склонил голову.

— И до матушки своей доведи, что не во всякие дела лезть стоит…

Вновь кивок.

Короткое прощание, без которого можно было бы обойтись. И тихая ночь. Сверчки и те примолкли. Ветер притаился в ветвях, и лишь в траве суетились светляки.

Кайден дважды обошел вокруг дома.

Заглянул в конюшни, где пахло сеном и конским дерьмом. Взобрался по стене, застыл, прислушиваясь к дыханию мальчишек, что спали на чердаке, закопавшись в солому.

Он нашел пару фляг и украденный окорок.

Послушал, как сопит старый конюх. Человек улыбался во сне и причмокивал губами, и выглядел при том отвратительно счастливым.

Он ли?

Или та экономка в сером платье и с серым же лицом, столь невыразительным, что Кайден, как ни силился, не способен был вспомнить черты его.

Те лакеи, чей разговор он подслушал в прошлый раз? В доме они держались с должной долей незаметности, что характерно для опытных слуг. И тем не менее именно это качество теперь и казалось подозрительным.

Что было делать слугам в мертвом доме?

В том, что опустел и стоял пустым лет пять? Поддерживать его? Хватило бы куда меньшего количества… или…

Кайден взломал неприметную дверь и, потянув на себя, поморщился: скрипит. Дерево разбухло, а петли покрылись толстым слоем ржавчины. Этой дверью и в прежние-то времена не часто пользовались, ныне же о ней и вовсе забыли.

И хорошо.

Три ступеньки.

И поворот. Узенький коридорчик, в который приходится протискиваться боком. И мир настораживается, он чувствует интерес Кайдена и готов откликнуться, если, конечно, хватит духу заглянуть на ту сторону.

Нет.

Еще рано.

И стоило бы вернуться, захватить клинки, а заодно и Дугласа предупредить на всякий случай, но Кайден упрямо шагал по темному сонному дому.

Он поднялся на четвертый этаж, где разместились комнаты для прислуги.

Застыл.

Принюхался. Но знакомого запаха не уловил. Нет, пахло обыкновенно — людьми и их слабостями. Вино. Копченое мясо. Чеснок? Нанизанные на нить зубчики висели над дверью. И Кайден почти решился заглянуть, но отступил, услышав весьма характерный звук. Он успел прижаться к стене, и почти сроднился с нею, позволяя ночи спрятать себя. Граница мира задрожала, но Кайден сумел удержаться на краю.

На ту сторону он заглянет позже.

— Не спится? — этот женский голос заставил его еще сильнее вжиматься в стену. — Я ведь говорила, сидите смирно…

В белой рубахе до пола женщина казалась призраком. Полупрозрачная ткань не скрывала, скорее напротив подчеркивала оплывшие формы ее, давно утратившие красоту, если и вовсе когда-либо ею отличавшиеся.

— Эни… иди к нам… — пьяный голос был ей ответом. — Мы же просто… сидим вот, по-дружески…

— Завтра даже не приходи за зельем.

— Не дашь?

— Не дам.

— Ну ты и дрянь, — почти с восторгом произнес мужчина. — А я, может, за тебя пил… за твое здоровье… ты же здорова?

— Здоровее многих.

Женщина была боса. А вот на плечи накинула белоснежную шаль, слишком красивую, чтобы принадлежала она прислуге. Она вошла в комнату, и мужчина, что стоял на пороге, попятился, пропуская ее. А потом заканючил.