Потом он встал, потянулся, и добавил. – Ладно! Хватит байки травить, я пошёл спать! С дороги-то всё-таки, а завтра, похоже, придётся повоевать со снегом! Хорошо хоть хлопцы уже спят, им-то в основном и придётся лопатами поработать, а мне в колхоз надобно!

Потом скрипнула дверь в комнату, и снова раздался его голос. – Луша! Ты давай не задерживайся, а то трое суток без передыху!

– Ну, ладно! – произнёс Вася, поднимаясь из-за стола. – Пойдём, что ли, домой, жёнушка! Пусть отдыхают, да и мне завтра надо с утра в Супрягино! Я наверное верхом поеду, чего лошадь-то мучать с санями!

Попрощавшись с матерью и Дусей, которая помогала матери, гости ушли, впустив в дом клубы холода и завывания ветра.

– Ничего, дочка, прорвёмся! – сказала мать Дусе, после чего стали убирать со стола посуду.

Тепло и навалившаяся усталость, сделали своё дело, и я провалился в темноту.

Проснулся от того, что мать стала греметь возле печи, двигая чугунки. Пока ещё все спали, она умудрялась наготовить на целый день еды, управиться со скотиной, всех покормить, и ещё успеть на работу в колхоз съездить вместе с отцом. Она работала на ферме бригадиром, а это значит ей надо было отпустить работницам по ферме необходимые корма, принять, а затем сдать молоко, которое потом отвозили в Супрягино на местный молокозавод, где его и сдавали на переработку. Отец, как и раньше, заведовал колхозным станом и конюшней, в которой в эту зиму осталось около тридцати лошадей. Кормов в этом году заготовили с избытком, поэтому голова не болела, чем покормить. Главная задача состояла в том, чтобы кормили, соблюдая норму, а для этого по норме и выдавали с учётом головы. Вместо деда Еремея, конюхом стал тоже дед, и тоже с Беловска. Он и проживал рядом с Еремеем, а звали его дед Матвей, хотя по возрасту он был чуть старше нашего отца. Любил выпить, но дело знал, и лошадей любил, поэтому его и назначил конюхом Пётр Емельянович, но предупредил его, что если застанет пьяным, засечёт плетью самолично. Он был такой, да и пожаловаться в те времена было некому и незачем, засмеют и только.

Дуся тоже стала шевелиться в кровати, на которой когда-то спал Василь. Через пару минут она вылезла из-под тёплого своего укрытия, в виде огромного тулупа и, потягиваясь, уселась за столом. Свет от лампы, подвешенной к потолку на крюк, вбитый в матку, то есть балку, проложенную на потолку через весь дом, растекался по комнате, оставляя углы в полумраке. На печь свет тоже не попадал и не мешал спать.

– Что, не спится, доча? – спросила тихо мать у Дуси. – Поспала бы, дело молодое, это мне, старой дуре, не спится, всё какие-то дела в голове. Иди, поспи ещё, я потом тебя подниму.

– Не, ма! – отозвалась сестра. – Иди-ка ты на мою кровать, приляг, а я тут управлюсь! Тебе ещё на ферму, а я дома буду с остальными домочадцами. Иди!

– А и правда! Умница ты моя! И что я буду делать без тебя, когда нас покинешь? – сказала мать и легла на кровать поверх тулупа, прикрыв одной полой грудь.

– Да всё нормально будя! Не переживай! – слегка засмеявшись произнесла Дуся и, чуть помолчав, добавила. – Павел вон на следующий год уедет, останутся Ваня с Ксюшей, дык и они уже подрастут! Мамка уже не дюже надобна, а Ксюша и помогать станет! Шурка только малая, так Ксюха за ней и присмотрит, а поесть ты и сама сготовишь, как и сейчас, зато ртов поубавится!

– Ага! – отозвалась мать с кровати. – Ртов-то что-то не убавляется, а наоборот добавляется! Помогать-то деткам надобно, что у них там, в городах тех? А вот рук точно поубавится! И как только отцу управиться с хозяйством-то!

– Господи! Да будут приезжать на сенокос, да на посев и уборку! Ничего с ними не сдеется, приедут! Жрать-то все хотят! – сказала Дуся, залезая головой в печку, чтобы удобнее было расположить чугунки в печи.

– Хорошо бы, дочка! – вновь отозвалась мать и тихо засопела, знать уснула сердешная.

Я хотел было слезть с печи, но передумал, чтобы не разбудить мать, хотя и подпирало по малой нужде. Сон ко мне больше не шёл, и мысли стали будоражить моё сознание, понимая, что мне в очень скором будущем предстоит окончательно слезть с этой печи, как былинному Илье Муровцу, правда тому было тридцать три года, а мне шёл только шестнадцатый год. Внутренне я как-то побаивался оторваться от семьи и уезжать не понятно, куда и зачем, но всё моё существо стремилось понять непонятное, узнать то, чего не знал, и чего не видел. Увидеть новых людей, нырнуть в те события, которые многих пугали, а меня почему-то влекло в них окунуться, почувствовать себя человеком, и понять чего же я на самом деле стою в этой жизни. Может и прав Василь, говоря обо мне так, беседуя вчера вечером с родителями. Мне, конечно же, было обидно, что мой старший брат так отзывается обо мне, хотя я всегда им гордился перед своими сверстниками ещё с детства.

27.04.2015 год.

Веха!

Путёвка в жизнь!

Часть первая!

Зима прошла без напряжения. В деревне, да и в округе люди повеселели, снова стали отмечать всякие праздники, молодёжь создавать новые семьи. Жизнь стала налаживаться, и это всех обнадёживало и радовало. Весной, как обычно, птицы расселись по гнёздам, а мы, как и прежде, весной, лазали по окрестным низинам в поисках утиных гнёзд, откуда забирали яйца и подкладывали их курям. Яйца мы все не забирали, а только штуки по три не больше, чтобы не распугать уток, которые оседали в наших краях. На зиму мы оставили несколько гусынь и одного гуся, они нанесли штук пятьдесят яиц, и сели на них.

В мае у нас во дворе уже был целый птичий базар. Этот писк, цокот, кудахтанье и кукареканье, разносилось повсюду, не только от наших пернатых. У одной гусыни появилось больше двадцати гусят, и от второй столько же. Утят тоже была целая ватага вечно голодных, и крякающих пернатых. Длинной струйкой вся эта крикливая свора стекала к реке, и растворялась на просторах водной глади, разыскивая пищу в водорослях и тине, на мелководье.

В конце мая одна гусыня пропала, скорее всего, её утащила лиса, коих в наших местах всегда было предостаточно. Малых гусят от этой гусыни, другая не захотела принимать, и малышня стала метаться, не зная к кому прибиться, отчего перестали расти. Видя такое дело, я стал за ними ухаживать. Каждое утро я брал лопату и собирал им червячков, разных букашек и скармливал их гусятам, в итоге они до такой степени привыкли ко мне, что стали ходить за мной по пятам. Меня даже, смеясь, стали называть мама-гусыня, на что я не обижался, а лишь улыбался своим друзьям и родным. Потом я и сам к ним привязался, пока они не подросли, и уже самостоятельно стали ходить на озеро вместе со всей живностью.

Лето мы поработали на подъёме. Хлеба на полях радовали глаз, да и не только. В огороде тоже поднялось по пояс, так что год должен был быть урожайным, а значит и радостным.

Приезжал к нам и Александр с семьёй погостить на недельку, а затем они уехали в Баклань, к родителям Марии, чтобы помочь с уборкой урожая, так как мужиков у них, кроме отца, в семье не было. С ним я и согласовал, когда мне приезжать в Почеп. Отец договорился с председателем, и тот обещал выдать мне справку, чтобы я смог выехать на учёбу. К осени мне уже пошёл семнадцатый год.

Шёл тысяча девятьсот тридцать четвёртый год. Управившись с основными делами, связанными с сенокосом и зерновыми, мы все занялись тем, чтобы приготовить всё к моему отъезду. Решили ехать рано, двадцать девятого августа, чтобы успеть поступить в школу. Мать без конца вздыхала и частенько плакала, чего я смеялся над ней.

– Ма! Ну, что ты, в самом деле, не на войну же еду! – говорил я ей и старался обнять её.

– Совсем вот отец один останется! – говорила она, всхлипывая. – Ты же помощник ему был, а от Ивана какой толк? Дуська вон за Матвея собирается Мурашко! Точно осенью снова свадьба! Хорошо хоть есть чем угостить, да и брагу заделала со свеженького! Вы же с Александром-то приезжайте! Маруся можа не поедет, дочка малая, хотя конечно и мать свою могёт попросить! Ну, это их дело, а вы чтобы были принепременно! Да отпросись там, в школе, чтобы картошку припутить, а то совсем нам будет тяжко!