Тридцать третий год тоже предстоял явно не лёгким. Урожай снова был практически уничтожен, хоть и собрали зерновых на этот раз больше, чем в прошлом году. Зато картошка уродила очень плохо. Засыпав на семена, мать ужаснулась. Было понятно, что не хватит даже и до середины зимы, а это значило, что надо было экономить изначально. Кроме всего прочего ещё предстояло ожидать продразвёрстку, и что останется после этого, никто не знал.

Хорошо хоть сена припасли, да овса отец затаил с избытком. Зерно он закопал сразу, оставив небольшую часть, чтобы показать проверяющим, что у самих крохи. Детство наше как-то затушевалось, превратившись в тягучие, трудовые будни. Никто не смотрел, сколько тебе лет, и гнали на поля с особой жестокостью. Нам было обидно, но потом, повзрослев, мы осознали, что другого выхода тогда не было и, чтобы выжить, надо было трудиться везде, забыв о сне и покое.

Отец всегда вечером говаривал. – Нечего ныть! Зима придёт, и будете отдыхать! Она, ведь всех подровняет, и дай Бог, чтобы все выжили!

Осень как-то не подошла, а навалилась на всех какой-то тяжёлой, смрадной тревогой. Мы снова сделали всё как всегда, припутив птицу и скотину, оставив снова только одну корову, лошадь, с десяток курей и одну свиноматку. Всё остальное было разделано, и уложено в ящики, хорошо просолено. Также затарили бочонки с солениями огурцов, зелёных помидор, и капусты с яблоками, коих в этом году было много. Мы, детвора, отъелись их до того, что начали страдать с животами.

Как ни странно, но в этом году к нам в деревню вообще не приезжали за, так называемыми, излишками. Вероятно, посчитали, что после такого лета, делать в деревне нечего. Это нас и спасло! Мать молилась тихонько в своей комнате, когда в доме не было отца. Он запрещал маме это делать, хотя понимал, что всё было бесполезно. Она и в церковь ходила по праздникам, вернее её возил отец, якобы на ярмарку, в Супрягино, где она и посещала церковь. Из-за этого у Василия тоже были проблемы в партийном комитете.

В середине ноября месяца, мы решили проведать Александра с Марией, а заодно привезти им продуктов.

В гости мы поехали все, кроме Шурки, которая снова осталась с Александрой. Родители набрали всяких подарков в виде пары разделанных гусей, огромного куска сала, мешка картошки, и всяких овощей. Самое интересное было в том, что погода наконец-то смилостивилась, и выглянуло солнце. Даже было тепло относительно этого времени года. Обычно к середине ноября снег уже плотно ложился, и лежал до самой весны.

Когда мы приехали в Почеп, то не узнали его. Нет, сам город не изменился, но изменились люди. Во-первых, они как бы попрятались по домам, и на улицах было безлюдно. Только кое-где появлялся, и тут же исчезал одинокий прохожий, или повозка, и всё. Это было странно, но Александр объяснил нам, что в городе голодно, в магазинах пусто, и в основном люди выживают за счёт пайков, которые выдают только тем, кто работает, а тем, кто сидит дома по разным причинам, тому пайков нет. Вот люди и бедствуют. Многие вообще на зиму уезжают к родне в деревни, или куда-то на стройку, где хоть кормили и то дело.

Жили они по сравнению с другими их соседями неплохо. Всё-таки кое-что привозили от нас, да родители Марии тоже очень хорошо помогали им.

Пробыв у них два дня, отец заспешил домой, боясь попасть под метель, которая обычно налетала в ноябре, и после этого начиналась зима. Повозка наша была на колёсном ходу, и в случае снега, то кобыла бы измучилась бы тащить её по снегу.

Не успели, но зато доехали почти до Супрягино, откуда до нашей деревни было ещё около десяти километров. Сначала подул северный ветер, а через некоторое время всё небо затянули тёмно-свинцовые тучи, и понесло. Пробившись до Беловска, кобыла отказалась тащить дальше повозку, и отец повернул на колхозный стан, где и поменял повозку на сани.

Дав отдохнуть лошади, подкормив её овсом, а также напоив водой, мы, в сплошной темноте, въехали к себе во двор.

– Слава тебе, Осподи! – произнесла мать, слезая с саней и, перекрестившись, отправилась открывать дом.

– Павлик! – вдруг сказала она, остановившись у дверей, которые вели в сени. – Сбегай под навес за дровами, да тащи в дом, а то там, наверное, холодища!

Возле моих ног крутился Шарик, радостно повизгивая перед нами. Отец принялся распрягать кобылу, девки похватали вещи из саней, и потащили их в избу, а я направился за дровами, пряча лицо от хлёсткого ветра и снега, который залепливал глаза.

Как бы то ни было, но мы были уже дома и, в предчувствии скорого ужина, радовались тому, что наши приключения уже позади. А метель набирала обороты, укрывая всю округу толстым слоем пушистого одеяла.

– Наконец-то! – вдруг промолвил отец, посматривая за окно, сидя на лавке возле него. – Дай Бог и зима наладится, а от неё и урожай будущий зависит! Да и реки своё набирают!

После этого он замолчал, думая о чём-то, о своём. Он вообще последнее время мог часами сидеть и о чём-то думать, не проронив ни слова. Дуся, как мы вернулись из поездки, сбегала к Василю предупредить их, что мы уже дома, и принесла от них целый горшок тушёной картошки. Пришли и они все к нам вместе со своей Анютой и нашей Шуркой. Вместе и за стол сели. Взрослые все выпили по стакану самогона, и мы принялись за трапезу. Через несколько минут всё, что было на столе, было уничтожено, так мы проголодались. Печь радостно разносило по дому тепло и я, разомлев от еды и тепла, залез с Иваном на печь, и через минуту уже спал мёртвым сном.

Метель бушевала три дня, после чего всё утихло, но свинцовые облака продолжали висеть над нами до самого Нового года.

Не успела начаться зима, как пошли ходоки с городов, и тех мест, где урожай полностью был уничтожен, но мы ещё с трудом осознавали, что где-то от голода вымирают семьями. Как правило, отец, или мать уходили из дома в поисках пропитания, а вернуться уже не могли, так и погибали в чужой сторонке, скрутившись калачиком где-то дороге. Никто не интересовался судьбами этих людей, потому что самим было не до этого. Дети, не дождавшись родителей, тихо умирали в своих нетопленных домах.

Все эти страсти нам рассказывали те, кто забредал в нашу деревню. От этих рассказов мать потом долго охала и плакала, но всегда кормила людей и собирала хоть что-то в дорогу, за что люди целовали ей руки. От этого она ещё больше расстраивалась, и часами вздыхала, бормоча себе под нос непонятно что.

К концу января у нас также закончилась картошка, но ещё оставались крупы и, самое главное, мука, из которой мать всё реже и реже пекла хлеб. Корова перестала давать молоко, куры тоже не неслись, поэтому вся наша еда состояла из каши, борщей и сала, которое мать отрезала каждому всё меньше и меньше.

Наступала пора, когда становилось не до веселья. Я хорошо помню то чувство голода, которое сопровождало нас везде и всегда, будь мы в школе, или дома. Практически перестали бегать и дурачиться на улице. Все, от мала, до велика, ждали приход весны, чтобы, как говаривали взрослые, выйти на траву.

Февраль вообще тянулся нескончаемо, и было такое ощущение, что зима вообще никогда не закончится. Мы все стали худеть, особенно мать, она вообще старалась есть меньше, подкладывая нам, особенно Шурке, которой шёл только четвёртый годик, и она ничего ещё не понимала, что творится вокруг неё. В начале марта корова не разродилась и стала умирать, тогда отец вынужден был её зарезать, чтобы не пропало добро. Еда сейчас была на первом месте.

Нам действительно это очень помогло, и не только с едой, а ещё и в том, что нашей кобыле хватило корма до весны.

Мать очень долго плакала, что потеряли кормилицу, но сделать уже ничего нельзя было. Половину мяса мы обменяли на тёлку, и несколько мешков картошки.

Все ждали тепла, но оно не шло. Весь март мело, да так, что было ощущение будто это февраль, хотя день поболел, да и повеселее стало на сердце, понимая, что весна не за горами.

Она началась сразу и стремительно. Начиная с первого апреля, на улице установилась тёплая погода, а юго-западный ветерок помогал солнцу управляться со снегом. К середине апреля снега уже больше не было, а в конце апреля мы, пацаны, уже стали пропадать на пруду, таская домой свежую рыбу, которая за зиму успела подрасти.