-Наверное, ты прав. Я тоже очень люблю свой город. Вот всё смотрю-смотрю на Петропавловку и никак не могу налюбоваться.
-Я богач ещё и потому, что безумно верю в жизнь, в людей, в тебя, в этот город… Во мне живёт, Ольгуша, хорошая такая вера, ничего не требующая взамен. И, поверь, ни одна душа не сможет меня разубедить в этом.
-Ты и мне так сильно веришь?
-Тебе-то как раз больше всех верю.
-Неужели, Олг, правда, так веришь? – Она сжала его руку у локтя.
-Верю, Ольгуша, раз люблю, значит, верю, иначе я бы просто не смог…
-Доверяй, но проверяй, – тихо, не глядя на него, проговорила она. – Говорят, женщинам верить нельзя.
-Мало ли что говорят! Я счастлив, Оля, очень счастлив, и это главное! Я от этого своего счастья чувствую в себе такой душевный подъем, такие силы, такую жажду творить и работать, что горы могу своротить. Я и сворочу горы!
-Вот ты всё говоришь, красота, красота, – после некоторого молчания начала она, – а что же, по-твоему, Олг, красота? Как ты думаешь?
-Ну, наверное, это всё, что возвышает душу, делает её чище, совершеннее, – всё то, что ведёт к Богу, к спасению, я так думаю…В этом смысле я и понимаю мысль о том, что красота спасёт мир…
…Уезжал он на Шикотан в сильной тревоге за неё и свою любовь. В последние два месяца их встречи резко сократились. Оля всё ссылалась на страшную занятость, – и когда он, убежав с одной пары у себя в институте, приезжал к ней в университет, чтобы лишний раз повидать её, то находил её усталой, разбитой, изможденной. А иной раз она даже пропускала занятия. Всё время говорила:
-У мамы срочная работа, я ей помогала, просидели всю ночь.
Они перестали видеться встречаться в субботу и в воскресенье, потому что она предупреждала в пятницу:
-Олг, у мамы опять срочная работа, я буду помогать, не звони и не приходи.
Он умолял:
-Оля, ну я посижу в уголке молча».
-Нет, Олг, если ты будешь присутствовать, мы будем отвлекаться.
-Оля, что за срочная работа такая? Зачем вам с мамой надо надрываться по выходным?
-Да? А между прочим у мамы шубы нет, надеть нечего, в театр не в чем выйти! А между прочим, она ещё не старая, ей только сорок лет, и ей о личной жизни надо подумать.
Перед этими её доводами он отступал: она брала с него слово, что он не будет звонить, и они расставались до понедельника.
Её мать Нина Сергеевна, переводчица и одновременно машинистка в каком-то НИИ, печатавшая переводы с английского, французского и немецкого, – часто брала работу на дом и по целым дням, а то и по ночам сидела за столом, в табачном чаду, – эта худенькая женщина, стригшая коротко волосы, очень много курила, пила кофе крошечными глотками из миниатюрной чашечки, невесело, с налётом горечи улыбалась, скорее даже усмехалась, а не улыбалась, даже когда рассказывала что-то очень смешное, – и во всём её облике, особенно в двух складках вокруг рта, было что-то скорбное, поникшее и бессильное. Олегу казалось, что в Оленьке не было ничего от матери, кроме этих двух скорбных складок вокруг рта, если не считать, конечно, этой доставшейся от матери страсти к иностранным языкам.
Но однажды в понедельник он удрал с лекций и в одиннадцать был уже в университете. Нашёл по расписанию аудиторию её группы и, дождавшись звонка, вызвал её. Она вышла – опухшая, посеревшая, с синюшными мешками под глазами – и своим видом поразила его.
-Ольгушенька, что с тобой? – даже не поздоровавшись, спросил он.
-Опять просидели с мамой всю ночь, – проговорила она, прикрывая опущенными веками красные, слезящиеся глаза.
Она еле стояла на ногах от усталости, и в лице её было что-то поникшее и скорбное.
-Оля, ты с ума сошла! – закричал он. – Я сегодня же пойду к твоей матери и скажу, что так дальше нельзя!
-Не вздумай даже, – ответила она твердым тоном, хотя была даже не в силах поднять на него отяжелевшие веки. – Даже не вздумай…Очень срочная была работа, мы закончили только утром. Маме хорошо заплатят, очень нужны деньги…Я только два часика поспала…
-Но нельзя же так!
-Дай мне слово, что никогда не будешь заговаривать с мамой об этом, – потребовала она.
-Я не могу тебе этого обещать.
-Я поссорюсь с тобой, слышишь? Поссорюсь навсегда!
И только под этим нажимом он отступился и дал ей слово никогда не заговаривать с матерью на эту тему. Зато вскоре сделал ей предложение. Она не отказала, но и не сказала «да», ответила только, что надо подождать.
И он решил на каникулах поехать на Шикотан, на заработки, списался к этому времени со своим другом, с которым служил вместе во флоте, и тот выслал ему вызов для оформления пропуска.
IV
От ресторана «Невский» до гостиницы оказалось недалеко, и вскоре они вошли в широкий холл гостиницы, миновали двух швейцаров, которым спутник Олега показал какую-то бумагу, наверное, пропуск, сказав при этом, кивая на Олега: «Это со мной». У лифта, пока ожидали его спуска, а затем в лифте, когда поднимались наверх, парень давал Олегу последние «наставления»:
-Иди за мной и ничего не бойся, никто тебя не остановит…В номер сначала я войду, узнаю, что и как, а потом я выйду, а ты зайдешь…И деньги готовь, расплачиваться сразу надо.
Олег слушал парня рассеянно и отупело, всё так же избегая глядеть ему в глаза. Всю дорогу до гостиницы в его голове никак не укладывалась та мысль, что его ведут в «гости» на свидание с проституткой. А вдруг это она? Это, конечно, исключено, но вдруг? Он отогнал эту мысль и всё торопил минуту свидания, чтобы побыстрее всё разъяснилось. Но чем ближе подходили они к гостинице, тем сильнее он волновался, так что обмирало, а затем быстро-быстро, точно сорвавшись, начинало колотиться сердце, и сразу же делались ватными ноги. Ф лифте же от близости минуты свидания, которое было уже неотвратимо, и от одной только мысли «вдруг это она» его так резко затошнило, что он принужден был двумя пальцами массировать горло в области зоба, чтобы протолкнуть какой-то застрявший в горле и вызывавший тошноту комок.
-Да ты не волнуйся так, морячок! – тем же снисходительным тоном вдруг проговорил спутник Олега, от которого, вероятно, не укрылось состояние «клиента». – Ты не волнуйся! Впервой, что ли, с ними? Она сама тебе всё сделает!
Олег промолчал и, как только вышли из лифта, пропустил своего спутника вперед, а затем потащился за ним по коридору, ярко освещенному лампами дневного света. В коридоре не было ни души, – за столиком дежурной по этажу тоже никого не было.
Шли довольно долго, пока, наконец, парень не остановился перед каким-то номером с четырехзначным числом. Чуть помедлив, он три раза стукнул в дверь и, немного выждав, нажал дверную ручку вниз, открыл дверь и вошёл. Олег, весь дрожа и чувствуя, как подкашиваются ноги от слабости, остался в коридоре.
Прошла минута, не больше – так ему показалось, – парень вышел и проговорил:
-Ну, всё нормалёк, морячок, девочка ждёт, гони деньги, и я намылился!..
Олег достал бумажник из сумки, отсчитал двести пятьдесят рублей и отдал их незнакомцу. Тот бросил напоследок:
-Ну, будь здоров, морячок! Девочка – не пожалеешь…Понравится – приходи в «невский», только всегда в конце недели.
И он зашагал прочь.
Олег вошёл тихо, стараясь не клацнуть замком, точно был вор. Увидел торчащий в дверях ключ, запер дверь. Зачем – сам не мог бы объяснить. Впереди была ещё одна дверь с рифленым непросвечиваемым стеклом, он открыл её…
У окна, боком к нему, стояла и курила «особа» в шортиках со стройными ногами, длинными каштановыми волосами, спускавшимися на плечи, в розовой короткой блузе, так что видна была часть упругого тела. Он застал её в тот момент, когда она, вытянувшись, стряхивала пепел за окно, – одна из рам была приоткрыта. Он рванулся к ней, и только теперь она обернулась на шаги, – и прежде всего увидел широко открытые, полные ужаса и изумления «болотные» глаза.
