В три часа Олег был уже в «щедринке», обошел все залы, но Ольгу там не нашёл, да и не надеялся впрочем. Что они все его дурят? Зачем водят за нос? Он обошёл все залы ещё раз, убеждённый в том, что мог её просмотреть; он доходил до каждого закутка, до каждого столика, – но Ольги нигде не было. Он опять стал звонить ей домой, потом Махотиной, съездил в общежитие к её подругам, надеясь застать её там, но все точно сговорились против него. И тогда он бросился искать ее по барам, – ничего другого уже не оставалось.

И вот так почти с самого мая! Все, все стали вдруг отнимать её у него! То туристические группы, то мамина срочная работа, то Махотина, то Публичная библиотека, в которой она тоже почему-то запретила ему появляться и где предпочитала быть одна, как будто он не мог посидеть с ней рядышком и тоже почитать что-нибудь, эти проклятые бары. Как же он ненавидел их! В этих барах, правда, они в прежние времена бывали вместе, но он всякий раз скисал, вздыхал и огорчался, когда она с подругами собиралась идти в какой-нибудь бар. «Оля, ну что там делать, в этом баре? Сходим лучше в Русский или погуляем по набережной». «Олг, миленький, как ты не понимаешь, что мне практика нужна? Я с такой разговорной речью далеко не пойду, это наш Цыбанев мне так говорит…Ты, говорит, Садовская с такой разговорной речью далеко не пойдешь, не дальше школы»…

И, слушая её, Олег, скрепя сердце, соглашался идти то в «Ленинград», то в «Советский», то в «Невский», или, если удавалось прорваться, в бар гостиницы «Европейская», где всегда было полно иностранцев. Он соглашался идти, но не понимал, зачем общаться с иностранцами нужно непременно в барах, когда этих иностранцев на улицах полно – подходи и общайся…

И всё больше он ненавидел бары, не переносил их обстановки и недоумевал, почему молодёжь так ломится в них? Что она там находит, что их туда манит? Сидят в страшном чаду, сосут через соломинку часами свой единственный коктейль и глазеют друг на друга, как будто чего-то друг от друга ждут. Чего, спрашивается? А то ещё танцуют в этой невообразимой толчее. Духота, чад, потные тела, пьяные, наглые рожи, похотливые стремления «сняться» или «подцепить» девочку…Скука, Господи, какая скука!

И ему было жаль потерянного вечера, – он сердился, хмурился и никак не мог развеселиться.

Да и как он мог веселиться, если видел, как она обожает бары. В них она уже не принадлежала ему и становилась другой – неузнаваемой. Она необычайно оживлялась, просто сияла от удовольствия сверх своей незаурядной веселости. А уж если она была слегка пьяна, то смеялась так, что заглушала своим смехом громкую музыку бара, – и тогда на неё, ещё более обычного, ещё жаднее и неотрывнее заглядывались те, кого принято считать людьми почтенными, солидными, в возрасте, – такие тоже попадались в барах, особенно среди иностранцев. А Оленькина нервность, манера прищуривать глаза, когда она бросала быстрые или откровенные взгляды на других мужчин, её вечная озабоченность тем, как она выглядит со стороны, а главное, её неизменное, суетное желание всегда сидеть на самом видном месте, – всё это заставляло Олега ещё больше страдать и бесконечно её ревновать. И откуда у неё бралась эта жажда публичности? Ей непременно нужно было, чтобы все видели её, любовались ею, и все знали о её существовании. Если она оказывалась за стойкой в углу, спиной ко всем, к публике, то Оленька бесконечно страдала, – и им приходилось за вечер немало маневрировать, чтобы с каждым маневром занять все лучший, более видный для всеобщего обзора столик. «И себя покажем, и на других посмотрим», – любила говорить она, оправдываясь. А он объяснял это только тем, что она была красива и, конечно же, хотела нравиться. Но нельзя же нравиться всем!.. И в этих барах на неё вдруг находила «цезаринская манера», как однажды выразился Костя Логинов. «Ты, Ольга, как Юлий Цезарь, сто дел махом хочешь делать». И точно: Оленька и разговор общий поддерживала, не встревая невпопад и не упуская ничего, и смеялась вместе со всеми, если Костя рассказывал какой-нибудь новый анекдот, и отвечала на реплики парней или мужчин7 за соседними столиками, пялившимися на неё, и – вдруг – в один миг отчуждалась ото всех и всего, странно-неприятно щурила глаза, точно уносилась куда-то далеко или думала о чем-то своём, тайном, и в то же время успевала оглядывать входящих и выходящих из бара мужчин, ловить их взгляды на себе, – как губка поглощала всё, что мелькало, маячило вокруг, попадало в поле её зрения, в орбиту её чувств и ощущений. И Олег, глядя в её желто-зеленые, совершенно болотные по цвету глаза, как заметил однажды всё тот же Костя Логин6ов, – чувствовал, что где-то там, в глубине её души, живёт что-то тайное, далеко не ангельское, ещё не проявившееся и ему недоступное, чего он, быть может, никогда не постигнет и не отгадает в ней и что делает ее лет на десять старше своих девятнадцати. Однажды, когда она с оживлением и с необычайным даже для неё блеском в глазах «общалась» с каким-то иностранцем из Азии, а потом наклонилась, чтобы записать незнакомое разговорное выражение в свой крошечный черный блокнотик, – какой-то сидевший с нею рядом филиппинец или малазиец – Бог знает! – с тоненькими жиденькими усиками – жадно смотрел за вырез её платья. Олег видел, чувствовал, что она чувствует, ощущает на себе взгляд этого азиата, но она и рукой не шевельнула, даже и не подумала прикрыться. Это нравилось, нравилось ей!..В конце концов в глубине души он понимал, не совсем же был слеп, пьян от любви, – что он в полной её власти; что чем легкомысленнее она себя вела, чем откровеннее и напропалую кокетничала с иностранцами или ещё с кем-то, чем больше заставляла его страдать, тем всё больше его тянуло к ней, неотвратимо влекло, и тем невыносимее была одна только мысль о возможном расставании. Он никогда не говорил ей об этом, но знал твёрдо, что расставание с нею повлекло бы перемену всей его жизни, – бросил бы всё и уехал бы на край света, на Шикотан, например, или надолго ушёл бы в море…Ему ведь приходило в голову, что эти её походы по барам нечисты; что эта её жажда быть на виду у мужчин, эти её оценивающие мужчин взгляды тоже нечисты, – что вся она со всем своим кокетством, легкомыслием, любовью к барам, тягой к какому-то «высшему» свету, который, по её мнению, существовал и о котором она нет-нет, да и заговаривала, – что вся она чужда ему, и он птица не её полёта. Но он гнал эти мысли прочь! А однажды, когда Костя, желая отрезвить, образумить его, встрял по пьянке: «Должен как другу тебе сказать: «Беги от неё подальше! Она тебе когда-нибудь ухо откусит, неужели ты не видишь, что это ведьма?» – он даже не выдержал и набросился на друга, закричал: «Ты – дурак, идиот! Это она-то ведьма?» «А кто же? У неё черти в глазах так и прыгают, – неужели ты не видишь?» «Если ты о ней ещё раз заикнёшься, я тебе врежу по-флотски! Знаешь, это как?» Они сцепились тогда, поссорились и около недели не разговаривали, а помирились лишь потому, что обоим пришлось играть за сборную факультета по баскетболу.

III

Родился и вырос Олег в одном из районных городков Хабаровского края. Отслужив во флоте на острове Сахалин положенные три года, он решил поступать в институт, и не куда-нибудь, а в Питер, в город Петра, Пушкина, Достоевского…И затем, когда с первого захода поступил, то почувствовал, что тут, в Питере, в нём вполне осознанно, по-настоящему раскрылась его подсознательная тяга к красоте. Только оказавшись в Питере, он понял, что красота – это всё. Что без неё нельзя, невозможно прожить ни дня, ни минуты, на мгновения; понял, что если и стоит жить, то только ради красоты.

Прежде красота для него заключалась в буйных красках, в ярком солнце, в мощных кронах деревьев, в резкой синеве неба, в картинах лесистых сопок, освещенных закатным или восходящим солнцем, в резкой белизне снега, – вообще в чём-то резком, ярком, здоровом…