И ведь никто из них не рассмеялся! И самой Вере не было смешно…

Дальше пошли спокойно, сосредоточенно вглядывались себе под ноги, — как бы не пропустить дорогу лесовозов…

А в лесу мирно потюкивал топор. Вслушиваясь, представляя себе тяжелый труд дровосека, Вера постепенно освобождалась от морока, напущенного Инной. Да, морок, бред какой-то…

— Ведь работает человек, — пробормотала она тихо, себе под нос… — И зашептала громче: — Ах, Инна, Инна, того ли надо бояться… Какие-то московские негодяи напали на вас, а мы теперь порядочного человека заглазно оскорбляем. Да единственно кого надо бояться — это близких своих! Вот кто душу саму изнасилует и память отнимет… А остальное все — обыкновенные враги. Незамаскированные. Их видно. От них убежать можно. Или драться. Берешь камень, — кивнула она на камень, зажатый в Инниной руке, и, почувствовав такой же в своей, вдруг с силой метнула его прочь. Инна даже отшатнулась. — Предательство — вот чего надо бояться…

Горько, едко, горячо было сердцу Веры, когда она говорила. Но Инна не приняла Вериной горячности:

— Значит, предательство… Знаете, я к таким… темпераментным… выражениям — «предательство»… ну там что еще… Да хватит и предательства… испытываю ба-а-альшое недоверие…

Вера усмехнулась насмешливо: мол, с чем вас и поздравляю. Инна заторопилась:

— Подождите, Вера, я объясню. Это я уже о себе начала… Я поняла, вы употребили не просто пышное слово… — Теперь усмехнулась Инна: — Вот услышь вы обо мне со стороны, может, и меня в предатели записали бы. Так вот: ушла от мужа — раз. Люблю женатого — два… Он тоже, как вы, Вера, с двумя детьми. Вот он и есть мой вечный жених. И — третье: даже в том, что он женился на нелюбимой женщине, — моя вина. В свое время неправильно решила задачку о треугольнике. О том самом: «Вот люди в здешней стороне: она к нему, а он — ко мне!» Он еще в институте — «ко мне». Ну а я — к другому. Самому на курсе знаменитому: самому умному, самому красивому, самому спортивному… Девчонки завидовали, когда мы с ним поженились. Не стану говорить, каким он еще оказался «самым» при ближайшем рассмотрении… Но нет, надо сказать. Иначе непонятно будет… Вот только одно из его высказываний: «Служа мне, ты служишь отечественной культуре…» Похоже на неудачную шутку? Но дело в том, что он вел себя согласно этой шутке: ты служишь мне, я — культуре. Причем, о-те-че-ствен-ной… Я, впрочем, довольно быстро отрезвела…

Вера слушала Инну, и перед глазами ее вставали картины, совсем недавно умилявшие ее: пансионатская столовая, аллеи, пляж… Две юные женщины, не похожие ни на кого вокруг… Ощущение покоя, равновесия, тепла, так утешавшее ее возле них. Догадка о каком-то особенном их мире… И тот вечер, когда она была уже вместе с ними, и они шли вечереющей долиной… И три огня над ними, над тихим морем. И что же — все как у всех. Какие-то обломки… Что ж, возразила она себе, только об одном все это и говорит: и среди обломков можно остаться человеком. Но и горько было, что растаял почудившийся ей гармоничный мир…

— Было бы очень жалко, если б вы не ушли от этого человека, очень было бы мне вас жалко, — сказала Вера, следуя не столько Инниным последним словам, сколько собственным видениям. — Ведь так хочется гармонии… И — нельзя, прежде всего нельзя предавать себя… Под кого-то подделываться…

— Вера! — Инна остановилась. — Постойте немножко! Одну вину вы с меня уже сняли! Это так? Интересно… — И покачала головой, мол, ну и ну… — Но главная вина — впереди. Так слушайте и судите… Но что же мы стоим? Пойдемте… Так вот. Перестала я служить отечественной культуре, а к тому времени мой институтский жених женился. Нормальный же человек. Хотел нормальной жизни. Детей завел в отличие от моего — самого-рассамого. Впрочем, спасибо ему за это: если б ребенок был, вряд ли ушла бы я со «службы». Но женатый мой жених, узнав, что мы разошлись, приехал как бы посочувствовать. Он был уверен, что наш муж меня, так сказать, отставил. А узнав, что это я автор развода, — Инна тяжко вздохнула, — от счастья снова влюбился. Ну и пришлось мне подружиться с его семьей — женой-детьми. Спросите зачем? — А я хотела, чтоб он знал, что я знаю их всех! И как живут, и кто какой… Чтоб и сквозь меня он видел их — своих детей. Тут уж невозможно делать вид, что есть лишь мы с тобой, а остальные нас не касаются… И дети… То ли они есть, то ли их нет. Когда не понаслышке, а своими глазами их видишь, это отрезвляет. Но я просчиталась! — каким-то счастливым голосом воскликнула Инна. — Подружившись с ними со всеми, через них-то и его поняла как следует. И — сама полюбила. Это как в сказках… что там ни делают заинтересованные лица, чтоб избежать предсказания, все исполняется в лучшем виде! Еще быстрее и верней. Но мой жених все время чувствует вину перед своей женой и просто не знает, ну не знает, как ей угодить. Чем… И я помогаю чем могу. Цветы достать… Лекарства… Разное. Скажете — лицемерю и вам противно? — спросила Веру, но не дала ответить: — Нет, это искренне. Это совсем не трудно: его жена — милый, добрый, прекрасный человек. Уж она-то ни в чем не грешна. В отличие от меня. Любила Славу всегда и без перерывов. В чем и горе. Думаю, она знает. Нет, не обо мне. А про него, думаю, да… Ведь у любящего — шестое чувство…

— Да к чему тут шестое… Обычных пяти за глаза достаточно, — сказала Вера. — Но как же она терпит, если и правда любит…

Это и занимало Веру больше всего в Иннином рассказе. Больше, чем положение самой Инны — оказавшейся, так получается! — ее классовым врагом, разлучницей, противницей. Мало ли что… Она, видите ли, не хотела уводить из семьи своего жениха… Все равно разлучница, факт. Но странно, все эти факты не повлияли на Верино отношение к Инне. Напротив, собственная судьба показалась ей теперь простой и незамысловатой. Такой железный прут. Арифметика против высшей математики — ее судьба против Инниной. А Инна… Выбрала себе такую муку… Однако… В той муке была и радость: ее любят. Но вот та — жена… Верина сестра по судьбе. Инна сказала, что она всегда любила своего мужа… Все же чего-то в этой ее любви Вера не понимала. Выходило так: «ты люби кого хочешь, только будь при мне… Потому что я не могу без тебя…» А что при этом испытывают другие, это уж не ее дело… Так, что ли? Потому и сказала Вера о той жене: «Как же она терпит, если любит…»

— Странно, что вы подумали об этом… На вашем месте…

— Самое мое место, — улыбнулась Вера, — место разлюбленной жены. А по-вашему, мне на моем месте следовало радоваться, что Инна не увела мужа от жены? Так это ж Инна не увела. — Веру передернуло, словно она нечаянно гадость проглотила.

— Но почему? — кротко возразила Лина. — Это по-христиански: каждый страдает и терпит ради другого. Но ведь и радуется, что не обидел другого, ближнего. Это же так радостно — чувствовать, что совесть твоя чиста. И ты — человек.

— Нет, — сердито ответила Вера. — Я тут вижу только одного человека, вот он, — кивнула она на Инну. — Остальные — живут за ее счет. Захоти она, и все лопнет, и христианство закончится…

Вдруг, резко вскинув голову, Инна рассмеялась коротким хриплым хохотком. Вера оглянулась на нее невольно: не походил на Инну этот короткий грубый смех. Но смех оборвался, и своим обычным голосом, чуть лукаво, Инна спросила:

— Вера, что вы делаете?! Вы же выбиваете… шатаете… — она не могла найти слова, — землю подо мной шатаете, ой, то есть выбиваете из-под ног! Но как это вы о детях не подумали, а?

— Врать не надо, — хмуро ответила Вера. — Все равно — ничего хорошего. Чего же врать…

— Ой, Вера, Вера, — покачала головой Лина. — Я ведь не забыла ваши рассказы… Как прошлое украли… И о дочках.

— Ну, это уж мой крест… Такого вот фасона. А дочки… Плохо, что тут скажешь. Но, считаю, на душе у них чище, чем если бы… А-а… Как будто в крапиву попала: туда ли, сюда ли — везде одинаково жжет. Что тут может быть лучше, когда все плохо… И все же, если бы меня кто спрашивал, всегда лучше правда. — И, видя, что подруги с сомнением качают головами, поправилась: — В таких вот семейных ужасах…