«Ну вот и наши начинаются», — подумалось мне. А Зоя продолжала:

— Как вспомню, так до сих пор не могу! Один наш турист, из Тулы, каменщик, Макар Зуев. Очень такой прославленный: «знатный» у нас про таких говорят… Пристал ко мне в Венеции: «Ну, Петрова, ну, давай на гондоле прокатимся! Чтоб запомнить…» А это ж дорого — гондолы… Говорю ему: «Ни за что не поеду. Еще не хватало тебе на меня тратиться. Купи лучше жене подарки». А он и окислился весь: «Да че ей подарки… Она недавно из Финляндии вернулась. Все у ней есть. А деньги — что? Мне солить их?»

Ну, правда, денег у него полно. Да рублями ж за гондолу не расплатишься. И ему, как и всем нам, меняли на Италию по двадцать четыре рубля. По-ихнему сколько-то тысяч или сотен тысяч, не помню уж, лир. Не много и по-ихнему. Ну да не в лирах даже и дело… Ну зачем бы мне с ним в гондолу?! Смех с ним один… Я его учила вилку с ножом держать. Ведь он как: за стол сядет, в один кулак — нож, в другой — вилку и держит торчмя в кулачищах. Официантка идет к нам с подносом, как увидит Макара с этими предметами, так в сторону и вильнет… Я у-ми-ра-ю-у-у… хохочу…

И Зоя Петровна от смеха бессильно припала к коленям. Пассажиры, сидящие перед нами, заозирались…

— Макар, — говорю, — положи на стол вилку-то с ножом! А то ведь не накормят нас… Разбегутся все со страху…»…А нас сразу признавали, что мы — русские, — добавила она, и я подумала, что это в связи со своеобразными манерами каменщика из Тулы. Но продолжение было неожиданным:

— Наши все такие чистые, подтянутые, аккуратные… Итальянцы — они ведь грязные… Ну да. Волосы вечно засаленные. Сами нечесаные по улицам ходят… Одеты кое-как… Не чисто… Висит вечно одно из-под другого… Такие подраспущенные все же… Недаром этот свой секс без ума обожают.

— А я этот их секс видеть не могу. В гостинице выйдешь в холл — телевизор как печка… Да цветной. Красота. Этих каналов у них — семнадцать. Всё частные. Государственных — три или четыре. Смотри — не хочу. Ну, включит кто из наших — господи, от и до! Мне стыдно: тут же мужчины рядом! Нет! Ухожу к себе…

Но на голый натуральный стриптиз один раз пошла. Все наши ходили. Надо ж посмотреть самой, что такое.

Вроде как кафе. Столики, маленькая сцена, то ли эстрада… Музыка. Вышла такая мулатка. Смуглая. Тело — ну прелесть. Точеная вся. Сначала, правда, одетая вышла. В синей просторной блузе, красивая блуза, вся так и струится. Стала танцевать — скинула ее. Тут, — Зоя Петровна показала себе на грудь, — сразу голая. А там, — кивнула вниз, — лепесточек кружевной. Вот такой… — И указательными пальцами она обрисовала в воздухе некую фестончатую розетку. — Ну потанцевала так немного и его содрала. И легла — ж…ой вбок… Тьфу…

«Нет, — говорю своим, — я пошла… Пойдем, Варенцова!»

И мы с Надькой ушли. Надька Варенцова — хорошая девчонка, тоже маляр, только из Калуги. В Италии мы с ней дружили. Тоже любила посмеяться.

Ну с тех пор, как наши идут куда-нибудь, нам заявляют: «А вы, Петрова с Варенцовой, дома сидите. Вас мы не берем: вы на стриптиз не ходите!»

Да, мы там свободно везде ходили. Не боялись. Ну, однако, нас там не любят… Плюются… Мы с первых же шагов почувствовали. Только в Риме приземлились, пошли на аэровокзале попить к киоску. Этот, с водой, как понял, кто мы, заорал по-немецки: «Швайне! Руссише швайне!» Я по-немецки сколько-то понимаю, из школы еще помню, говорю нашим: «Ну его. Бешеный какой-то… Пойдем к другому…»

— Так, может, то был не итальянец, — предположила я, — а немец.

Зоя не очень уверенно согласилась:

— А может, и так… — И оживилась вдруг: — Правда, правда! Тот итальянец, у которого я очки торговала, совсем другой!

— Загляденье очки — в тонкой оправе. Я надела — такая дама… Я там ходила всегда прибранная, подкрашенная, в причесочке. Сама, конечно, взбодрила: феном, расческой. Не в парикмахерской. Но хорошо получалось. Да, так вот очки. Смотрюсь в зеркальце, спрашиваю:

«Сколько?»

Продавец пишет на бумажке — 12 тысяч лир.

Я головой мотаю: не могу, мол!

Тогда он пишет: И тысяч.

Трясу головой: нет, мол, и нет!

Он пишет: 10 тысяч.

Развожу руками: не могу, мол, очень сожалею!

Но очки не снимаю!

Дошли мы с ним так, в очках, до восьми тысяч…

Тут я вздыхаю и снимаю очки. Кладу их на прилавок. Он посмотрел так печально и спрашивает, откуда, мол, синьора?

Говорю: «Россия»… И…

И тут он из-за прилавка ка-ак выбежит!

Я испугаться не успела — он ко мне на шею бросается: «Мо́ска! Мо́ска! — причитает. — Коммунист!»

Оказалось, он сам коммунист!

И Зоя Петровна замолчала, издали улыбаясь своему очечнику — коммунисту…

Пришлось мне ей напомнить про очки…

— А! Отдал за четыре тысячи. На наши деньги, считай, задарма. Моя Наташка сейчас в них красуется.

— Неужели дочке отдали такую память?

— Конечно. Мне в них куда ходить? Покрасовалась в Италии — хватит. А дочь у меня — красотка… Куда… Вот бы ее увидел тот итальянец…

— Коммунист, что ли?

Зоя рассмеялась:

— Нет! Тот был сильно пожилой, седой весь, как одуванчик.

— Мы по магазину ходили. Большой, государственный. Таких в Риме, чтоб был не частный, раз-два и — обчелся.

Замечаю я, за мной все время идет один… Я туда — он за мной. Я сюда — он тут как тут. И так смотрит-смотрит мне в лицо. Пристально. Чего, думаю, смотрит… Зову Надьку Варенцову: «Надь, глянь-ка мне на рожу… Чего там у меня?» «Ничего, — говорит. — Что это с тобой?» Показываю ей: «Вон видишь этого? Так и глядит. Уж вот на пятый этаж за мной притащился… Может, провокация какая? Нас же предупреждали…»

Надька догадлива: сразу к нашей переводчице. Переводчица, хоть и русская, в Италии давно. Кажется, там и родилась. То есть по-нашему говорит хорошо, но повадки у нее уж все тамошние. Подозвала она того итальянца, зашепталась с ним. Он что-то ей объясняет, она головой покачивает, как бы с сожалением, с грустью, и улыбается. Грустно почему-то улыбается. Потом идет ко мне… «Синьор объяснил мне, — говорит, — что просто влюбился в вас. Он просто потрясен красотой синьоры-иностранки…»

И Зоя Петровна залилась звонким девчачьим смехом, довольнешенька. Так смеются совсем молодые девушки, рассказывая о своих победах.

— А тот влюбленный, он симпатичный был? — спросила я.

— Да-а… — со вздохом сожаления ответила она. — Очень хороший… И высокий! А молоденький… — сокрушенно покрутила головой Зоя. — Они там, видно, не понимают нашего возраста. А я-то вижу: наверное, лет на десять — двенадцать меня моложе… — И еще раз вздохнула: — Да-а… Вернуть бы те года… Все-таки операция меня здорово перепахала. После нее я и толстеть начала.

…Так вернулись мы из Италии снова на родину. В городок, построенный Зоей Петровной и ее бригадой.

— Мы, когда наш больничный городок делали, все говорили: ну, кто-то будет обновлять… Мне и досталось — грыжа пупочная…

Тут я не выдержала и прервала ее:

— Ну как так можно?! Так не беречься! Зачем же тяжести одной хватать?

Зоя Петровна только рукой махнула:

— Когда надо быстрей, и одна схватишься. Если неделю сидишь без раствора, и вот он пошел! Бывает, ведрами его таскаем на пятый этаж. У нас оплата сдельная, надо же что-то заработать. Не станешь дожидаться, когда наладят подачу машиной… Да не о том речь… Прихватило меня так, что сразу на стол…

Хирург у нас молодой. Без шапочки и халата — совсем пацан. Но приоденется — и хирург. Мы с ним и до того были знакомы: больницу строили, он пожелания свои высказывал. И так, на совещаниях разных, в городе встречались. Андрей Павлович Майкин.

Ну, с грыжей моей он ловко разделался: раз — и нет. И шовчик вывел, как классный сварщик. Я до стройки на заводе работала сварщицей. Знаю… Любила, чтоб шовчик по ниточке шел.