Стала открывать – затрезвонил телефон.

– Веруня, привет!

– М.

– Спишь?

– М-м-м.

– Ой, я не вовремя?

– Мн-ы-ы-ы…

– Прости-прости, не хотела помешать, – голос Серафимы торопливо извинялся. – А что ты

телефон-то не отрубаешь, когда спишь и… вообще?

– Что «вообще»? Куда вообще? Где мне тут вообще найти кусок отдыха?!

Пауза.

– …Ну и? Что ты там замолчала, Серафима?

– Да вот, слушаю. Наслаждаюсь даже, можно сказать!

– Это чем же? – съязвила Вера.

– Да тем, что наконец-то человек продемонстрировал другому человеку свое право на

прайваси.

– На что?

– Английское privacy означает наличие сугубого личного пространства индивидуума. А

также – ненарушение. Например, его свободного времени (ежели оно не занято вознёй с расчленёнкой), его корреспонденции (коли из письма не тикает слишком отчетливо), его телефонных разговоров (буде он – не специальный и весьма тайный агент), и всего остального прочего, которое личное! Ха! Кстати, тут бостонский дружок мой виртуальный – ну, ты помнишь, я рассказывала как-то, Мэтью, – обрушился на меня всеми виртуальными силами. И только за то, что я в мэйле ему поставила «галочку» на «запросить уведомление о прочтении». У меня какая-то древняя версия осталась Аутлука. Орёт, понимаешь, на чистом английском письме: «Ты что, нахалка? Да как ты смеешь на мою прайваси покушаться?! Я что, обязан тебе отчитываться, как мамаше – малолетний, что – да, дескать, маман, получил, да, во столько-то, да, изволите ли видеть – сейчас прямо читать начну и вскорости отвечать!». Кипел так, что у меня аж Opera вспотела!

– Ха-ха-ха! Так тебе и надо, нарушительница. – Вера сразу простила звонок не ко времени, а сердиться на Симочку дольше пяти минут было невозможно: оптимистка хренова, всё равно рассмешит, а там и про любую обиду забудешь. – Ну, а чего звонишь-то?

– Так вот, прайваси нарушаю.

– Ладно тебе. Что-то хотела?

– Хотела. Тебя услышать, душа моя. – Сима порой грешила полудежурными, однако

произносимыми чертовски сердечно, «душа моя», «дорогая», «детка». Вера, впрочем, не одергивала, и та грешила дальше.

– Хе-хе. Ну, услышала.

– И хорошо. И спасибо. И пока.

– Пока, Сим…

Вернулась к папке.

Открыла первый файл.

###

«Рассмотри меня – только очень внимательно.

Попробуй проникнуться: сначала просто формой, всеми ее утайками-тенями-светом-изворотами-изломами-изгибами.

После – проникай внутрь света, рискни понять, что его составляет, какова структура этого света, где он начинается и чем может закончиться.

После – улови ароматы. Ты ведь любишь ароматы, ты разбираешься в них, ты живёшь в них, купаешься и отторгаешь, руководствуешься и вычёркиваешь из своей жизни. Но не навсегда, нет, не навсегда!

После – попробуй развить свои фантазии, касаясь линий: их холодноватой точности, их росчерка, их переплетений.

После.

После…

После ли?

Или – до?!

До того, как разум насытится своей непогрешимой логикой – и расслабится, и уйдёт в область запредельного: касаний-ударов-боли-дыхания-шёпота-сомкнутых век.

До тех пор, пока язык не устанет называть вещи “своими” именами – и умолкнет, поняв, что это – ненужно-недужно-натужно!

До того момента, когда руки не смогут более низать чёрные значки привычных букв, означающих привычные движения привычного нёбу языка, и оторвутся от вечных клавиш, от старенького самопишущего пера, от бумажных обманок – ставши парой крыл, дуэтом страха и страсти, тандемом двойного объятия в тишине, что прерывается лишь хлещущими звуками нагайки.

До времён баснословных, неутолимых, грешных: в поту движений, в попытке не двигаться (так – менее больно!), в черноте подглазий, в глубоком сне, похожем на гильотинирование…

До того, как мы – не узнанные друг другом, обманувшиеся в самых горьких своих надеждах, кающиеся, каждый в своей тесной келье (одежд, желаний, пустоты) – путаясь в новом, только что изобретённом словнике, в загадках – и простых ответах… мы наконец-то захотим ПОЧУВСТВОВАТЬ!

Почувствовать, что всё остальное – ничто.

Что “звук” – лишь содрогание воздуха, когда конец плети на исходе движения перекрывает скорость этого звука и щелчок его становится невыносимым!

Что “вместе” – наша иллюзия, которую мы прямо сейчас воплощаем.

Что “навсегда” – и значит сейчас, “сей же час”, но не позже.

Что время сжирает их, остальных, но не до конца – исхитряясь выплёвывать измочаленное нечто, которое было когда-то всем.

Я слушаю тебя.

Твой голос чуть горчит.»

2.

Пришла уверенность, что вот теперь надо бы поспешить.

Прибавить обязательно: шаг, обороты, громкость. Басов – звуку, контраста – смыслу и яркости – реакциям.

Вера увидела, насколько она медлительна! Поняла, как напрасно замалчивает сама себе то, что должно, наконец, выясниться – так или иначе. Что означали эти самые «так» и «иначе», какую именно степень свободы они допускали – ей никто не объяснял. А значит, стоило поступать так, как она считала нужным. И как, собственно, всегда и было. Сейчас это «нужное» стало сокращающей воздух необходимостью. Нельзя более отмахиваться, отмазываться, делать вид непонимания или фигуру равнодушия.

Он одевалась на работу.

Деловой костюм – серый в тонкую полоску, отливающую сталью. Сталь? «Ага, и стебель – уж всенепременно!», – фыркнула бы верная себе Аглая, любительница и знаток творчества Марины Ивановны.

…Вспомнила вдруг, как они с Аглаей в прошлом году, в февральской Москве, пошли гулять по Китай-городу, под редкостно красивым снегопадищем: густым, привольным, казалось, неотменяемым! Занесло узкие московские переулочки, и подруги (а они таковыми себя и считали, да и смотрелись – когда стройная Аглая скрывала седину краской) спокойно шагнули, под ручку, на проезжую – да и почесали по ней. Шага не прибавляя нисколько. Говоря то с паузами, то бойко. Смеялись. Подкидывали ногами рассыпчатую белизну. Сбивали её друг у друга с шапочек и воротников. Снова смеялись. В том числе и когда бесшумно подъезжали – вплоть почти, до касания бампером подолов их шубеек! – два «мерса» и одна «ауди». И все беззвучно дожидались – пока весёлая парочка не отступала на тротуар, шутливо пугаясь и пропуская их.

– Ха, они нас боятся!

– Да они даже боятся сигналить!

– Боятся, что мы испугаемся и… к-а-а-к напр-р-рыгнем! – И снова хохот.

Лиц у встречных не было: невозможно разглядеть через сплошняк снега. Начали подмерзать, кружа и рискуя перед машинами, рисуя следами и опять смеясь. Зашли в церковь Федора Стратилата. Почти никого – среда, полшестого вечера. Свечки, понятно, поставили. Постояли. Помолчали. Возможно, помолились, хоть и обе точно не знали – как.

Стали выходить. Аглая включила телефон, брякнула коротко сыну, Никите – сказала, чтобы рано их не ждал.

И тут возник рядом невысокий такой мужичок. Аккуратный. Даже благолепный. Но без противного елея этого неотмываемого – когда видишь: святоша хочет денег и прямо сейчас! Нет, вполне без. Услышав концовку вопроса Веры, с которым она повернулась к Аглае («А что бы значил этот самый Стратилат? Федор – понятно, хе-хе»), не педалируя, вписался плавно:

– Вас, барышни, что именно интересует, позволю себе вопрошать? – Обращение вполне светское.

– Да, в общем, отчего это он – Стратилат? Я, например, про Елоховскую знаю: там раньше рынок был, на площади, и он ольховыми ветками выстилался, чтобы не скользко, не грязно и кислородно, типа. А «елоха» значит «ольха», – похвасталась как ребёнок Вера.