Вера нажала «сохранить», потянулась, потёрла глаза.

Потом выключила комп, настольную лампу. Телефон – нет. Может позвонить, извинившись за неприход, недавняя беспечная знакомица Серафима и занять ее ухо, без мозга, бла-бла-блательством, ныне, правда, весьма бла-бла-благотворно влияющим на Веру. Стрекоча и плывя, перепрыгивая и ахая эмоциями, описывая происшествия, сыпля мемами, роняя что-то презрительное об очередном хайпе, и лишь иногда вопрошая и помалкивая, Сима создавала подобие выныривания из Вериной VR. «Что за нах?! Ну, и при чем тут её сын, старшеклассник Иван, его увлечения, а также Симины родители, какие-то неизвестные мне её приятели и прочее кирикуку?..», – думала порой с досадой Вера. А тем временем симпатичная Сима (тридцать шесть лет, короткая тёмно-золотистая стрижка, задорное личико: «ладная, милая, славная», как сказали бы многие) – то разливалась, то шептала «тайное». «Ну что за радость о такой чепухе – ей толковать, а мне слушать?» – укоряла себя Вера, слушая и слушая дальше – но не слыша, не вникая в «общие места», всё больше отдаляясь и глубже стыдясь.

…

Ирреальность мысли иногда становилась сущим реалом.

Наговариваемое Верой на диктофон или нащёлканное на компе, казалось, сразу же передаётся тому, для которого всё это предназначалось. Нет, у него не было ни имени, ни возраста, ни облика. Но это было так же просто, как написать пальцем по запотевшему стеклу – а некто стоял бы по другую сторону этого стекла и читал, не заботясь перевёртыванием зеркального текста, улыбался, покачивал головой, хмурился порой…

Но как она могла всё это объяснить Леониду Артемьевичу?

Их беседы были, увы, непристальными, и она чувствовала это. Хорошо понимала, что «коль не оплачено – извиняйте, а по знакомству – уж послушаю». Познакомились по случаю: психоаналитика привел Верин бойфренд, которому провалившиеся, с сухим блеском Верины глаза имели случай перестать нравиться. Да, она их, своих boyfriends, в последние пару лет только так и величала – никаких «любимых, дорогих, милых, единственных». «Любовь-морковь-страсть-ужасть» за это же время куда-то испарились. Очистив при этом необъятное поле ровным улыбкам, почти нейтральному сексу и фразе «давай-ка разбежимся друзьями», которую Вера произносила с едва скрываемым облегчением примерно раз в полгода.

«Верой без правды» служила она своим мол.челам, только теперь осознав причину. А причина была в уловках.

В какой-то момент они стали ей слишком заметны, а после – и обидно очевидны. Она возненавидела уловки. Собственные и противоположного пола. В одночасье сделалась неинтересной игра, не только правила, но и результат которой ей были известны с самого начала.

Почти по-бродски, «ставя босую ногу на красный мрамор», казалось бы, восхитительного начала, она быстро попадала в пристально гниющее болотце, ярко усаженное обманчиво-мягкими зелёными кочками, над которыми вились мушки привычных (и уже – с привычным их разнообразием) уловок.

Вот эта кусачая малютка собирается вызвать у Веры укол ревности – и сейчас повернётся спиной, демонстративно воркуя с тем, кто только что беседовал с Верой.

Вот сейчас он (или она – абсолютно неважно) сделает замечание кому-то третьему – и тут же, со значением, пристально, поглядит Вере в глаза: «Замечаешь, как я поддерживаю тебя, как мне важно твоё одобрение?»

А вот и сама Вера закинет руки за голову и потянется, через пару секунд поняв, для чего: а чтобы показать, как соблазнительны обводы ее груди, или расхохочется, повернувшись к незнакомцу именно в профиль: хорош и он, и длинная изящная шея, и нежные косточки ключиц, выступающие в небольшом, но продуманном вырезе.

Ладно – на таком вот, не очень близком и не слишком важном уровне. Но когда одна, вторая, третья маленькие и, кажется, столь невинные уловки, накапливаясь, дают непригодный для пары «уловщиков» перенасыщенный раствор густо-солёной лжи, этим же… нельзя питаться!

Точно в той же степени – будто в зеркало гляделась – стало для нее самой невозможным плодить и множить арсенал уловок. Стоило ей заметить, что на них элементарно ловятся и ведутся, интерес тотчас же пропадал. Иногда хотелось взять за руку, отвести в сторону и терпеливо обрисовать весь путь взаимных уловок. Путь простой: «Я делаю это, ты реагируешь так, не так? – значит – вот так, дальше – идём вот туда и вот за этим. – Что? не туда? – тогда вот сюда: а третье дано не нам, не здесь, не в этой малокайфовой лайфе. Но ты будешь говорить, что я всё выдумываю, и мысли твои идут в другую сторону? – так покажи её мне, это сторону, дай же мне насладиться её другостью и твоей оригинальностью. Сэпрайзд ми!».

Уловки и повторы.

Повторы уловок.

Повторения, с пропуском первых повторов и внесением тех, которые будут повторены уже через час или день. Целые ритуалы из уловок – по принципу «Я-знаю-что-ты-знаешь-что-я-знаю-что…», обставленные обеими сторонами так, чтобы иметь формальное право разрешить себе то, что иначе, при других условиях, не сможешь или не дашь себе права разрешить.

Стало тошно.

Причем, физически: как на карусели, на которую тебя заталкивают и заставляют крутиться вопреки твоему желанию.

Вера честно пыталась вырваться за плотные обручи уловок, только кажущихся естественными, незаметными, почти эфемерными: неосторожные звуки слов, мгновенно сходящие с лиц выражения – и та, потрясающая все и всяческие представления об искренности, смена всего, когда случалось невольно услышать или заметить тех (говорящих или делающих), кто не заметил в тот момент её присутствия. А наблюдение за наблюдающим?! – отдельная роскошь, что открывает титанические бездны неискренности сделанного или произнесённого ранее.

Попробовала было вообще не доверять, чего уж проще: но последовавшее за этим понятие «проверять» огревало по сознанию полной своей неприемлемостью.

Сунулась в обратную сторону, наплевательскую: но ненадолго хватило равнодушия и собственной неоткровенности – в отношениях с теми, с кем спокойно можно было бы их и не поддерживать.

Упомянутое болотце быстро теряло суффикс, демонстрируя необратимую глубину топи. Она тем более была неприятна, что осознавалась полностью и просчитывалась влёт: от первого взгляда и до последнего стука закрываемой двери или перспективного плана собственной удаляющейся спины.

Возник как-то раз, случайно-виртуально, вполне достойный мальчик Костик. Из Москвы: «Съезжу, Аглаю с Никиткой увижу – всё польза, если что…»

На год младше Веры, светленький, вьющийся, печальноглазый, и «матовый», как она таких называла: с идеальной кожей неописуемого, ангельского оттенка.

Он так был смел и оригинален – в чате, а после в долгих (спасибо, WhatsApp!) разговорах, так порывист – в желании скорой-скорой (привет, «Сапсан»!) встречи, так расцвёл на Ленинградском вокзале, встречая её с цветами. Так взвивались его кудряшки, и очки, и улыбка, и сам он – весь одетый во всё тоже светлое. Так – всем голосом, и взглядом, и телом, и походкой – был рядом, вместе, вплотную, без условностей, без уловок, наконец-то.

«Так… так… так…», – как сказал «пулемётчик», которым он, собственно, и оказался.

Пулеметные очереди длинных разговоров в форме монолога.

Политика, политика, политика – бог ты мой!

Но – уловись же, милая, в эти сети: я умный, я редкий, я не-такой-как-все, а ты – у меня, здесь, со мной, значит – и ты-тоже-не-такая-как-все…