(Вера вздохнула, но теперь легко – ой, не так, как тогда вздыхала!)

…

– Су… суро… сур-р-рово! – он тяжело дышал. Узкая грудная клетка и плечики судорожно двигались, не справляясь с притоком загустевшего воздуха. Овальное родимое пятно с фасолину величиной – на левой стороне его шеи – ритмично пульсировало в такт дыханию, топорщась несколькими растущими из сморщенной коричневой поверхности волосками. Обеими совершенно мокрыми от пота ладонями он схватился за Верину безвольно повисшую правую руку и испустил финальное. Щёлкнул тумблер. Всё погасло.

Наконец, стали возвращаться какие-то внешние звуки и запахи: будто бы шаги и приглушенный смех, тонкий звон стекла, чьё-то покашливание, слабое дуновение аромата: кажется, кажется, Sole di Positano от Tom Ford. Дорожка лишилась освещения. Они были в боулинге. Их время закончилось…

– А ты знаешь, – Вера чуть-чуть подержала на языке паузу. – Ты знаешь, зачем человек живёт?

– За… зачем?.. – Тон заинтересованно-испуганного ребенка, даже глаза растопырил. И очки,

криво сползшие на щеку, поправил. И обветренные губы приоткрыл.

– Чтобы стать Достижимым.

– Господи… Кто это?! – изумился Костик.

– А это, видишь ли, тот, к кому всегда и практически напрямую может обратиться душа

каждого из ушедших.

– Куда, – тупо, – ушедших?

– Это – другой вопрос. Это – не ко мне, милый.

– Ну и?..

– Ну и вот, понимаешь теперь, насколько это важно: прожить эту жизнь так, чтобы стать Достижимым для хотя бы одной из бессмертных душ? Впрочем, и одной совершенно достаточно.

– А-а-а… – протянул тогда Костик задумчиво. – «Достижимым»… Надо же. Забавно. Сама придумала? – пощелкал пальцами, помолчал. – А ведь, пожалуй, это неплохая идея. Даже хорошая, классная. Это ж просто супер! А то… мы тут с Рыковым прямо измучились, особенно он: чуть не чокнулся, размышляя о бессмертии души. По ночам буквально с криком вскакивал, тормошил испуганную жену и кричал: «Я не могу поверить, что душа не бессмертна! Не могу!!!». Что бы тебе – вот тогда-то не подъехать и не прояснить этот простецкий вопрос?

– Хе-хе… Ишь, размечтался: катайся тут, успокаивай вас всех! – Вера подмигнула хитро. – И, кстати, об ушедших: уходить пора. И что-то мы с тобой… – Она оглянулась вокруг, – как-то тут так разволновались, даже орали, кажется!

– Да ну?! – ужаснулся он, проводя тылом ладони по своему еще не высохшему лбу, – да, вроде, точно, да…

– Вот тебе и «да»!

– Ну, а что ж ты думала, – он одернул пиджачок, снова поправил очки, забрал свой портфель. – Три часа провести тут, размахивая руками, разбегаясь и с припрыжкой кидая тяжеленные шары – практически впервые, да еще постоянно любоваться на то, как ты одним шаром – уж в который раз – валишь все кегли: это же сколько силы воли надо иметь, чтобы просто не за-ду-ш-ш-шить тебе немебля!..

– Эй-эй! – Вера отскочила от нешутейно протянутых к ее шее рук Костика. – Ты вообще-то учти, что игры эти наши невинные не столько жизнь собой утверждают, но и о смерти «мементо морят».

– Какая, нафиг, опять смерть?!

– А вот такая. Кегельбан-то произошел от варварский кельтской игры, в которой кеглями служили дети военнопленных. А откуда, ты думал, происходит их антропоморфная форма? Вот-вот. Вместо шаров же – головы их родителей употреблялись, которые удобно было держать, просовывая пальцы в глаза и провал, бывший носом, что мы наблюдаем и поныне!

Вот так они тогда, в Москве, веселились. И не только так. Пулеметные очереди воспоминаний. Фу ты, черт!

«А ты пойдешь со мной в…?»

«Зачем?»

«Ну, там будут очень важные для меня люди!»

«Не хочу!»

«Почему ты молчишь? Тебе не понравилось?»

«Не понравилось, да»

«Кхм… Вообще-то могла бы и промолчать!»

«Ты же сам спросил – почему?»

«Что – почему?»

«ВСЁ почему!»

Вмёртвую «расстрелянная», почти без ворсинок, его зубная щетка.

Пылища (только что гильзы не валяются под тахтой – пустые гильзы отстрелянных уловками девушек) в его квартире на Покровке.

Пулемётно-частое позванивание его беспрестанно отправляемого и трезвучие принимаемого «яблочного» общения.

Скользящие вовне, неприятно попрозрачневшие глаза и переставшие быть искренними улыбки.

Когда тронулся обратный, Москва-СПб, счастью Веры не было никаких пределов!

«Освобождение. Обновление. Вдохновение», – как-то так, у Лорки, что ли, было? Нет, у Луиса де Гонгоры. А, плевать.

Теперь же это было у неё, у Веры. Которая оставила там – на балконе квартиры Костика – вывешенные с позором, башкой вниз, из пулемёта уложенные уловки!

Вопрос «зачем» перестал не только проговариваться, но и существовать: остался бумажный макетик когдатошнего собора высокой пылающей готики.

Но неужели всё старательное построение уловок, вся их прецизионная настройка и многофункциональная направленность стоят отнюдь не парижской мессы, а всего лишь элементарности инстинкта продолжения рода – в его современной интерпретации? «Она старается его зацепить, он – её уложить, она – после – его привязать, он – после – не позволить ей этого сделать»: детский сад, штаны на лямках!

Частенько возникал в памяти короткий, но весьма и весьма зацепивший Веру монолог – на одной из пафосных презентаций (шеф Андрей Андреич часто отправлял ее вместо себя – знал, что «нажористых» клиентов их рекламной редакции она не пропустит и после не упустит). Монолог был выдан случайной соседкой по столу, PR-менеджером крупного консалтингового агентства.

Дама доброжелательная, весьма неглупая, дорого и неброско одетая, стройная, подтянутая (пока, вроде бы, природно, а не аппаратно), но уже – с лёгким шёлковым шарфиком на шее и не украшенными ничем, кроме бесцветного маникюра, дабы не привлекать лишнего внимания, руками. Соответственно, дама «слегка за пятьдесят».

Они довольно долго обе держали лёгкую планку отвлечённости, неявных взаимных комплиментов, даже – что бывает редко на столь разношёрстных мероприятиях, – обсудили, взаимно порадовавшись похожим склонностям, что-то киношное и книжное. Дама казалась довольной и спокойной, опытной и вполне самодостаточной. Она уверенно подавала руку подходившим к ней, улыбалась благосклонно, позволяя ухаживать за собой сидящим рядом и напротив мужчинам, и делала это с видом неявного, но всё же превосходства.

Она прекрасно держалась.

Однако Вера в какой-то момент уловила её пристальный взгляд: в сторону маленького импровизированного танцпола, куда отошел ровесник ее, и тоже интересный, который только что подходил к её ручке с поцелуем – а вот уже топтался там, однозначно обнимая брызжущую юностью шатеночку.

Фраза дамы пресеклась. Глаза мгновенно – будто их ловко долил услужливый официант из тутошних, – наполнились смесью грусти, понимания и слабого протеста.

– Я – постмодерн.

– Простите?..

– Все видят во мне только цитаты из меня, уже когда-то бывшей.

Вера поняла, что отвечать не надо.

– Виден мой опыт. Мое понимание. Моя неоднозначность. Мой возраст… А она, – дама

повела взглядом в сторону танцующей девушки, – она кажется первоисточником. Одна из моих ровесниц сказала как-то – с таким надрывом, что мне даже неловко за неё стало: «Всё, милая, скоро нам останется лишь по стеночке стоять, глядя, как уводят молодых красоток, и не иметь ни малейшей возможности хоть как-то повлиять на эту ситуацию». Нет-нет, – она поняла выражение лица Веры, – только не надо жалеть меня и всех нас, «дам базальтового возраста», как я это называю! Да, крепость наша (как в градусе, так и в терпении) бесспорна, не правда ли? – Вопрос был риторическим. – Но замковый камешек здания третьей половины женской жизни вовсе не в этом.