Не думай, скольким ты отказала в себе, увидев хоть на миг – хоть крошечной тенью в их глазах – тревогу, вопрос, испуг, непонимание, невыговоренное “нет”.

И не вспоминай о тех, кто готов был (через это “нет”) всё же попробовать. Не отдернуть руку, когда ты, не шутя, кусала их в мякоть ребра ладони, в упругую выпуклость под мизинцем. Выдержать, не поморщившись, твою пощёчину (всегда – заслуженную, хотя ты могла бы заменить ее просто скандалом или просто обиженным молчанием или просто…). Промолчать, когда ты отрывалась от его плеча – а сквозь прокушенную кожу наливались выпуклые капельки, и ты их тут же слизывала: слаще этой соли нет ничего!

Они ели – с тобой.

И пили, конечно, на брудершафт. Ты выпивала своё шампанское быстро, чтобы аккуратно вынуть руку – и смотреть, как допивает он. Мечтать же – о том моменте, когда сможешь (пока он не оторвал губ от края) слегка, но плотно надавить на ножку бокала – и услышать чудесный звук, который сопровождает стекло, ломающееся о зубы. Увидеть вмиг расширившиеся зрачки, внезапную бледность, вскинутые вверх изумлением брови – и вчуже вспомнить Ясперса и Pupillenunruhe, эти быстрые движения зрачков!»

Вера замолчала, нажала stop на диктофоне своего Galaxy, подумала, что уже поздно, что Серафима так и не зашла, и не позвонила даже, и что уже хватит, хватит, хватит, черт возьми!

Вспомнила – уже в который раз за сегодня – как мужик с белёсыми, мягкими, какими-то расплывшимися, как белок яйца на негорячей пока сковородке, – глазами шел на неё сегодня утром, в метро, внизу, когда она стояла у края платформы.

«Не стойте у края платформы» – это они механическими голосами всегда говорят. А где же стоять-то? – если поезд подходит к ее краю. Она тогда что-то почувствовала, спиной, лопатками, пространством между ними – и оглянулась. Никогда раньше этого не делала. Но, похоже, что теперь как раз станет делать. Как заведённая.

Оглянулась.

Увидела эти глаза. Потом уже – коричневый плащ, жидкие волосы без цвета, поднимающиеся – почти незаметно – руки, которым явно хочется толкнуть! Её, Веру. Двумя жуткими сероватыми руками.

Её, невысокую, с отличной осанкой, манкую брюнетку (несколько седых волосков на висках она всегда вовремя закрашивала), со свежей стрижкой-каре, зеленоглазую («У тебя глаза – табачного цвета и словно дымные: посмотреть в них – как крепкой сигарой затянуться», – так витиевато когда-то влюблённый Коп выразился). Её, Веру Крошлую – тридцати трёх лет, стройную, всегда стильно одетую женщину. В этот раз – в тёмно-зелёный кожаный френч, псевдожокейские чёрные сапожки на низком каблуке с традиционной рыжей полосой по верху голенища и замшевые перчатки горчичного цвета. Никаких платочков, шарфиков, косыночек на шее: высокий ворот тонкого свитера цвета бурых оливок.

А этот – шёл на неё, прямо на неё. Вера это точно поняла, потому что боковым зрением видела, что больше никто не оглянулся, а глаза мужика смотрели прямо в её зрачки.

Она тогда молниеносно отпрыгнула – как ей показалось, стремительно, ловко и далеко. Мужик прошёл, как ни в чём не бывало. Чуть задел полой длинного расстёгнутого плаща – по лодыжке. То есть она вовсе не отпрыгнула, а коротко отшагнула влево. Даже не на целый шаг. Никто ничего не заметил.

Взгляд мужика ушёл – вместе с ним – за Верину голову, совершенно безадресно.

«Адреналин, вау!» – обязательно сказала бы Аглая, тётушка Веры, москвичка, красавица, которой никак не дашь её 45 (даже учитывая присказку о «ягодке опять»), с княжеской породистостью, изящнейшими ручками, умной, красиво поседевшей головой и парадоксальным – в ней – современно-молодёжным юмором. Причём, без искусственности – во всём этом. Таковое сочетание встречается редко. Может, потому они и были так доверительны и близки, что не виделись часто? Хорошо думали, прежде чем написать или позвонить друг другу («поВацапаться» – как они это называли). В редкие же приезды её в Питер (и в ещё более редкие Веры – в Москву) не могли наговориться, нагуляться, наслушаться каких-то невероятных концертов, без труда попадая на закрытые показы и сверхмодные вечеринки (с которых шумно возвращались, будя Глашиного сына, Никиту: студента, спортсмена и красавца – в маму). А уж для посиделок на свежем воздухе летом находили такие места в обеих столицах, до которых Вера в Питере, а Аглая в Москве никогда бы в одиночку не добрались. Просто не нашли бы.

А вот о мужике Вера не стала ей рассказывать.

Почему-то…

Фу-ф-ф!

Она тряхнула головой, волосы разлетелись и снова ровненько улеглись, недавно и очень хорошо (читай – дорого) подстриженные. Мужик-недоубийца ушёл из головы. С платформы. Из вестибюля станции. Следующая станция – «Площадь Восстания». Восстания!

…

…Зима была, кажется. Но морозов так и не дождались. Стояло какое-то межсезонье (а для неё – безвременье): ни заморозков, ни оттепелей, ни настоящего снега. Хотя именно сейчас снег шёл. В окно своей кухни Вере был виден небольшой дворик с парой фонарей, ничего толком не освещающих, кроме собственных столбов. В этих конусах молочного света снег тихо кружился, не падая, а пребывая во взвешенном состоянии: почти полное безветрие. Полузаметённая дорожка чьих-то следов (от угла дома к парадной, а может, и наоборот – не различить).

Да, надо бы спать – пока не накрывает второй волной (а за ней могут прийти ещё и ещё – непредсказуемо, неостановимо – как сухой кашель, сотрясающий тело) того, от чего невозможно избавиться, не наговорив на диктофон, не настучав на стареньком ASUSе, не – хотя бы – выкрикнув общим звуком невыносимости в пустоту идеально прибранной квартиры.

Что он там сказал? «Ничем помочь не могу». И еще, профессионально: «Сожалею». И в брови грусть добавил. Потому как в глазах – её и так предостаточно. А так – серьёзный и умный. Маленький и живой, как подросток, только седой. Хотя… Ей было трудновато судить об этом «бывш.психоаналитике», как она его про себя назвала. Два его медицинских образования закончились – на момент их встречи – получением третьего, экономического.

– Отчего же вы бросили и психиатрию, и психоанализ?

– Оттого, голубушка, оттого…

– Что? Не станете отвечать?

– Нет, не стану. На что вам? – грустно протянул Леонид Артемьевич и снова приложился к

рюмке коньяку.

«Значит, и он не поможет», – спокойно подумалось. – «Справляйтесь, голубушка, сами – со своими мыслями и фантазиями». (Вера предпочитала называть их «фантазмами»: были они порой витиеваты и пугающи!)

…

Клик – она открыла Word, клик – папка «сисТема».

Еще клик – создала новый файл.

###

«Ты всё так же учтива и обходительна, отвечаешь на все вопросы стандартно и спокойно, пока “прибиваясь” мозгом к уже – для тебя – исчезающему поведенческому шаблону. Ты начинаешь видеть их (обычное, стало быть, окружение) насквозь. Но это тебе удается только после того, как сама себя ты просветила весьма болезненным рентгенчиком правды. После самовскрытия и самостоятельного – вручную! – выволакивания собственных душевных “внутренностей” на свет.

Они были странных цветов. Чаще чёрного. (Но белый оставался постоянным “фоном”.)

Из непривычного материала сделаны. Преобладали телячья и свиная кожа, по-разному выделанная: от нежной замши, нарезанной на узкие полоски, через крепенькую, как на мягких ремнях, и похожую на нубук, – к суровой аки правда сыромяти. Из кожи были спроворены длинные витые кнуты, от одного взгляда на которые ты холодела.

А уж предназначены, казалось бы, вовсе непонятно для чего. Тем не менее, ты весь набор осматриваешь и виртуально крутишь в пальцах, осторожно пугаясь: не держала такого раньше! Ты принюхиваешься к этим предметам, сгибаешь и дёргаешь, пробуешь на “жестокость” – о собственное бедро или ладонь, и пытаешься понять: как именно замахиваться, и куда должен прийтись удар».