рассказ Первый
ЗАНАВЕСКИ
Занавески висели с той стороны стекла. Сдвинуть их и посмотреть, что находится за ними, не было никакой возможности. Иногда, редко, на бледно-розовых полотнищах появлялись загадочные тени, они были расплывчатых очертаний и никогда не оставались на месте ̶ всегда двигались, делаясь то большими, то маленькими, снова пропадая. Оттуда, из-за занавесок, раздавался какой-то шум, похожий на тот, что я слышал у себя за спиной, в моей комнате, но тот, "зазанавесочный", был абсолютно таинственным и порою даже страшным, поскольку был непонятен. Каждое утро, входя в комнату, я сначала подходил к стёклам с потусторонними занавесками, надеясь, что сегодня приоткроется хотя бы небольшая щёлочка и я наконец увижу маленький краешек таинственной жизни соседнего, манящего своей неизвестностью мира. Увы, ничем, кроме редких загадочных силуэтов, тот мир себя не проявлял; а я недоумевал, как же так, ведь там, за этими занавесками, есть люди, я слышу их приглушённые голоса, почему никто из этих незнакомцев не подходит к этим самым занавесками и не раздвинет их, ведь им-то сделать это так просто, не то что мне, отделённому от них толстенным стеклом!? Из того времени я не могу вспомнить ничего, кроме этого стояния перед волшебным экраном бледно-розовых занавесок и своих отпечатков пальцев на стекле перед ними: ни игрушек, ни развлечений с "сокамерниками". Я был поглощён ожиданием… не известно чего. И вот однажды, войдя в комнату, я увидел на загадочной занавеске движущуюся огромную тень, похожую на слона с торчащим почти в небо тонким прямым хоботом, хобот этот двигался, становясь то длиннее, то короче, а сам слон медленно передвигался вдоль занавеси. Я подбежал к стёклам, сердце моё билось маленьким молоточком, я был уверен, что сейчас произойдёт что-то важное, давно ожидаемое, и тайна загадочной соседней комнаты откроется. И наконец, я дождался появления материального подтверждения существования зазанавесочного мира… В щель между занавесками просунулся тот самый тонкий хобот и сразу же пропал, мелькнув лишь на мгновение, через секунду он появился снова и ударился в стекло прямо над моей головой, грохот от удара был страшный, но стекло выдержало удар хобота и не разбилось. Из-за стекла я услышал таинственный женский голос, какая-то тётенька сказала несколько коротких слов, занавески раскрылись, и надо мной возникло огромное щекастое лицо в белом платке. Лицо посмотрело на меня и глухо сказало: "Кыш, мелюзга!". Занавески опять сомкнулись. На сей раз навсегда.
Летняя дача, на которую выезжал мой детский сад в начале июня, располагалась в посёлке Сиверский, но все называли это место Сиверская, именуя его, видимо, по старинке деревней, которой он был до войны. Дача представляла собой довольно большой одноэтажный дом, окружённый застеклённой широкой длинной верандой, поделенной застеклёнными же перегородками на три комнаты. В крайних жили воспитанники младшей и старшей групп, в средней комнате, соответственно, – средней группы. Именно в помещении средней группы и висели пресловутые бледно-розовые занавески, а я, поскольку был обитателем одной из крайних комнат, членом младшей команды, не имел возможности к ним даже прикоснуться. Уезжая в конце августа в город, я, зная, что уже осенью пойду в среднюю группу, а летом следующего года на законных основаниях займу вожделенное среднее помещение, мечтал о будущем переезде. Это, пожалуй, была моя первая "большая" мечта. Но ей, как впоследствии и многим другим моим мечтам, не суждено было сбыться. В июне следующего года моя мама отвезла меня на всё лето к моей тёте Кате ̶ старшей сестре моего папы, жившей на реке Волге в славном маленьком городке Старица, точнее ̶ не в само́м славном городе, а на другом берегу Волги, фактически в деревне условно городского типа, поскольку из "городского" там было только электричество, всё остальное: огород, сад, туалет, летняя кухня, русская печь в доме ̶ вряд ли можно было назвать городским.
От этого волжского лета у меня остались довольно яркие воспоминания, некоторые из них подзабылись, в частности ̶ мытьё в бане, в женской, разумеется, по причине моей младости. Я ходил туда с тётей Катей пешком по длинному мосту, разделяющем Старицу на городскую и деревенскую части. Баня была большая, с высоченными потолками, и мылось там довольно много народу, я даже помню, как мы стояли в очереди, чтобы купить билетик, как в трамвае, для прохода в этот храм омовения.
Помню ещё пар из дверей парной, шайки, лохматые мочалки, огромные краны с холодной и горячей водами, гул голосов, плеск воды, но сам процесс мытья в женской бане, учитывая, что это была именно женская баня, в моей памяти не запечатлелся, и образов моих соседок по банным лавкам тоже не сохранилось. Дырявая память… наследственное… Надо было тёте Кате сводить меня помыться в женскую баню попозже, лет так через десять, тогда бы у меня наверняка остались бы совершенно другие впечатления и воспоминания.
Ещё одно происшествие того лета также абсолютно выветрилось у меня из головы, я только запомнил, как меня долго и крикливо ругали моя тётя и её великовозрастные дочери, мои двоюродные сёстры, за то, что я что-то такое сделал, чего делать было нельзя, и "как мне не стыдно?" ̶ вопрошали они, и что я больше бы не смел играть и вообще приближаться к этой плохой девочке! Соседской девчонке было восемь лет, как её звали, я не помню, но что такого я в свои пять лет мог с ней делать, ума не приложу; до сих пор я не понимаю, за что меня ругали родственники, моя память вычеркнула и стёрла все воспоминания о моих греховных деяниях. Так и не уразумев, что же конкретно мне вменяется в вину, я дал клятвенные заверения, что никогда в жизни не буду этого делать, с чем и был отпущен погулять в пределах нашего двора. Исходя из дальнейших более зрелых лет своей жизни можно предполагать, что клятву свою я не сдержал, но тайна осталась нераскрытой, поскольку позднее мне было неловко просить у тётушки разъяснений по поводу того злосчастного инцидента.
Зато я прекрасно помню, как пожалел маленькую белую собачку, у которой на её лохматой спине застрял огромный репейник, и я, желая облегчить страдания бедного животного, стал отдирать этот репьяк от её волосиков. Я до сих пор помню те свои тактильные ощущения: колкую колючку, тёплую густую собачью шерсть и через секунду страшную боль ̶ собачка довольно сильно укусила меня за живот, даже пошла кровь. Я, естественно, заревел и побежал домой, где моя добрая тётя Катя оказала мне необходимую медицинскую помощь и дала красивое яблоко.
А в августе приехали мои мама и папа, я их не видел два месяца, но не помню, скучал ли я по ним, наверное, да. Папа привёз аккордеон, огромный, совершенно неподъёмный музыкальный инструмент германского или итальянского производства с красивой металлической накладкой – длинное название этого инструмента с двумя t на конце. Мой отец, музыкант-любитель, учился играть по самоучителю. Сколько я помню, он всю жизнь разучивал одно монументальное произведение по нотам ̶ "Чардаш" венгерского композитора Монти; восторгаясь, он показывал мне и другим интересующимся в нотных листах места, где были обозначены ноты продолжительностью одна шестьдесят четвёртая, наличие нот такой микроскопической длительности его сильно возбуждало и делало разучиваемое им произведение шедевром музыкального искусства. Честно говоря, я не помню исполнение моим папой этого выдающегося опуса композитора Монти целиком, а знаменитые одна шестьдесят четвёртые мне вообще не запомнились, видимо, папа играл их очень быстро. Зато я прекрасно помню, как на второй день после приезда родителей к нам пришли две тётки – соседки и долго и настойчиво приглашали моего папу-музыканта поиграть на танцах в местном клубе. Отец долго отказывался, говорил, что он только учится, что на танцах он никогда не играл и не собирался этого никогда делать впредь, что он имеет не совсем тот профильный репертуар, что он должен переговорить со своим импресарио (с моей мамой). Тётки были непреклонны, не помню, на чём, но отец "сломался". Какие баснословные гонорары посулили маэстро, я не знаю, но на завтрашний вечер была объявлена премьера. Папа был освобождён от всех хозяйственно-огородных дел, и остаток этого дня и весь следующий он рьяно репетировал.
